Память войны и войны памяти
Память войны и войны памяти
Материал из книги СРЕДОТОЧИЯ
Я долго не хотел писать на столь болезненную сегодня тему празднования 60-летней годовщины Великой победы, хотя и меня не обошло чувство досады за многое из того, что этим торжествам сопутствовало. Мне казалось, что мои недоумения слишком незначительны, просто несоизмеримы с величием народного подвига. И все же я решил высказаться по этому поводу, и именно вследствие несоизмеримости памяти войны и споров вокруг нее. Понять природу этой несоизмеримости было бы сегодня, быть может, лучшей данью нашему героическому прошлому.
В пылу словопрений, разгоревшихся вокруг празднеств, была как-то упущена из виду одна простая истина: память и историческое знание — вещи разные и смешивать их не только неправильно, но и опасно для общества. Даже если завтра станут доступны решительно все имеющиеся сведения о войне и авторитетная комиссия историков самым исчерпывающим образом опишет ее историю, такое достижение, во-первых, ничего не изменит в природе нашей памяти о войне и, во-вторых, не прекратит политизированных дискуссий вокруг нее. Но и это еще не все. В каком-то смысле культ памяти и политическая пропаганда друг друга обуславливают. Чем сильнее желание помнить о правде войны, тем больше о войне врут. Не впадаем ли мы в пустую риторику, не пытаемся ли присвоить себе божье дело, когда говорим о «вечной» славе павших героев и их «священной» памяти?
На самом деле трансцендентный Бог или боги дают человеку дистанцию для созерцания жертвенности. В некоторых странах — в Японии, например — религиозный культ целиком вбирает в себя память о войне, что весьма удобно для общества, поскольку не позволяет разодрать эту память на лоскуты политических лозунгов. Но культ героя, жертвующего собой ради сохранения жизни таких же, как он, людей, не вписывается ни в какую логику и не вмещается в успокоительно-эстетическую созерцательность поминального молебна. Герой сгорает в своем подвиге, оставляя после себя дымящуюся воронку. Воистину — он становится героем, только потеряв имя, став Неизвестным солдатом. А мы, столкнувшись с беспамятством подвига и как бы получив благодаря ему новую жизнь, те же самые и уже другие, nous autres, безуспешно пытаемся заполнить пустоту этого постчеловеческого существования узнаваемым содержанием. И воронка памяти со временем заполняется тухловатой водицей умственных «соображений». Вода, как известно, принимает любую форму. Память войны отливается в снаряды подходящего калибра для всевозможных идеологических и политических орудий. И этим оружием ведутся войны памяти, бессмысленные и бесконечные.
Войны памяти держат в напряжении всю Европу. Но и на Дальнем Востоке они закручены не менее лихо. Вот в Китае опять требуют от Японии покаяния за ее агрессивную войну, притом что японцы уже не раз признавали свою вину за эту агрессию в допустимых их этикетом формах. Повод, конечно, чисто современный: желание Японии (вместе с тремя другими крупными государствами) стать членом Совета Безопасности. И почему бы не состоять в сей почтенной организации второй по величине экономической державе мира, притом куда менее милитаризированной, чем тот же Китай? Сам Китай, кстати сказать, о собственных жертвах помнит весьма избирательно. Ни в прессе, ни даже в учебниках истории не найти упоминаний, к примеру, о событиях на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. В лучшем случае промелькнет где-нибудь фраза о «подавлении антиправительственного мятежа».
В войны памяти оказался втянут даже сравнительно тихий, провинциальный Тайвань. Недавно глава одной из парламентских партий — правда, самой малочисленной — посетил в Японии храм Ясукуни, где поминают павших японских солдат. Тайвань до 1945 г. принадлежал Японии, сотни тысяч тайваньцев были мобилизованы в японскую армию, и почти 30 тысяч из них погибли на войне. Помирать за японского императора большого резона у них, конечно, не было, но такая уж выпала им судьба. Поступок националистического тайваньского политика вызвал резкую отповедь со стороны Гоминьдана — хранителя традиций Китайской Республики, одной из главных жертв японской агрессии. Между тем по китайским обычаям быть непочтительным к предкам — величайшее бесчестье для человека. И теперь никто не знает, как выпутаться из этой коллизии, не нарушая ни обычаев, ни правил политкорректности.
Можно ли, выражаясь по-газетному, оградить память от спекуляций вокруг нее? Полагаю, быстрого и ясного ответа на этот вопрос получить не удастся. Но взглянуть под этим углом на знакомые сюжеты будет полезно.
Не открою Америки, если скажу, что в моем детстве, в 50-е годы, ажиотажа вокруг памяти о войне не было. Его, наверное, и не могло быть там, где война еще была для всех слишком свежа в памяти, слишком реальна. Старшие вокруг меня, хоть и прошли каждый по-своему через войну, вспоминать о ней не любили, ограничиваясь больше невнятными репликами, что «это был ужас» и «не дай бог еще раз пережить такое». Не думаю, что это было желание забыть, скорее – нежелание вспоминать. Вот и в песнях военных лет оживали не столько подвиги, сколько тяготы солдатского быта:
«Эх, дороги, пыль да туман… Нам дороги эти позабыть нельзя».
Я в детстве даже не понимал, что эта песня про войну.
Не припоминаю и публичных торжеств по поводу победы за исключением салюта. Из нашей комнаты он был почти не виден, и я, встав на подоконник и прижавшись носом к оконному стеклу, жадно всматривался в разноцветные всполохи над Таганской площадью.
Мне кажется, что с 60-х годов, когда официоз победы стал быстро набирать обороты, цена памяти о войне тоже взлетела так высоко, что никакие эмоции и образы уже не могли быть ей адекватны. Новый эпический тон откликнулся хрипом Высоцкого с его обрывками фраз, навязчиво напоминающих о беспамятном, совсем как в «неврозе войны» по Фрейду:
«Простите пехоте…»
«Ведь мы не просто так, мы штрафники…»
«С неба летит, догорает звезда… некуда падать…»
И то верно, что более всего памятен последний проблеск сознания, вспыхивающий и гаснущий во мраке забвения, как искра салюта в ночном небе.
А в 70-е годы доведенное до умопомрачительного накала витийство о войне, вплоть до обязательных минут молчания перед спектаклями в театре, обрекло на безмолвие реальную память войны. Для советских людей память войны стала неким подобием Холокоста для евреев – чем-то непредставимым и недоступным памятованию. Вновь возникший провал в сознании заполняют привычные, псевдонатуралистические образы войны, и все же эта память невозможного порой дает о себе знать скандально-абсурдными строчками даже официозных песен о войне:
«Что-то с памятью моей стало… все, что было не со мной, помню…»
Вот тут самое время поведать о моих упомянутых выше недоумениях, связанных с нынешним праздником памяти. В преддверии празднеств наши штатные пропагандисты через МИД разослали по заграничным представительствам России специальные фотовыставки о войне. Публичной выставки на Тайване не получилось, и показать ее удалось только в трех университетах Тайбэя, где имеются отделения русского языка. Поражают на этих фотографиях лица – открытые, мужественные, прекрасные лица простых людей, мужчин и женщин. Но впечатление от выставки портит ее кондовый пропагандистский пафос в советском стиле. Положим, наши работники идеологического фронта Сорбонн не кончали и не догадываются о том, что фотография есть наиболее иллюзионистское искусство, так что сама претензия выставки на голую реалистичность вызывает настороженность (зато природу фотографии отлично понимал Сталин, требовавший хорошо поставленных «кадров хроники»). Но здравый-то смысл сохранить всегда можно. Ан нет и его. Выставке дано мудреное и притом труднопереводимое на иностранные языки название: «Люди, победившие войну». Надписи к фотографиям без всякой пощады к чувствам иностранных зрителей, среди которых наверняка ожидались и немцы, прославляют ратные подвиги наших бойцов: «Снайпер Н. в первой же засаде убила пять нацистов», «Лейтенант М., уничтоживший 200 нацистов» и т.д. Упоминание о «нацистах» – единственная уступка общепринятому на Западе словоупотреблению, хотя получается странно: откуда этот лейтенант знал, что убил именно нацистов? И даже если они действительно были членами нацистской партии, нам ли не знать, как попадали в правящую и единственную партию при тоталитарном режиме? Да и вообще, мы празднуем убийство или победу? Неужели авторы выставки не понимают, что одной такой надписи достаточно, чтобы перечеркнуть все впечатление от их коллекции? Признаюсь, я собственной волей все подобные фразы из подписей к фотографиям убрал. Но остается еще унылая трафаретность в подборе сюжетов при полном отсутствии упоминаний об участии в войне союзников или даже наших военнопленных, воевавших на Западе (их память в той же Франции чтут свято). Одним словом, приказано помнить только то, что приказано.
Каждый пропагандистский «козырь» в войнах памяти свидетельствует на самом деле о неспособности памятью овладеть. Напрасно псевдопацифистская пропаганда противопоставляет войну цивилизованной жизни. Именно цивилизация, требующая заботиться не о жизни, а о безопасности жизни и в первую очередь, конечно же, об «инструментах» этой безопасности (государстве с его институтами), порождает войну и велит не думать о конкретных людях. Дьявольски правдива строка Гельдерлина: «О, Отечество, не считай мертвых…» («Смерть за Родину»).
Но память никуда не девается. Она здесь, она течет сквозь нас неудержимым потоком, заставляя превозмогать свое себялюбие. Не мы воюем за память, а память вызывает нас на бой, требуя быть достойными ее. Глубинный смысл войны есть, как писал Иван Ильин в 1914 г., «духовное испытание и духовный суд». Война выявляет в человеке то, что достойно в нем вечности. В противоположность поверхностной рациональности политических и идеологических оправданий «военных кампаний» память войны обнажает высшую разумность человеческой жизни именно там, где человек готов умереть…
Из воспоминаний свидетелей хиросимской катастрофы 6 августа 1945 г.: пастор Танимото, случайно приехавший в город сразу после атомной бомбардировки, пытается помочь лежащим всюду изувеченным, умирающим жертвам взрыва. Среди окружающего его кошмара он находит силы продолжать свое безнадежное дело, постоянно повторяя про себя: «Это люди, это люди…».
Поистине война пробуждает в человеке сознание безусловной ценности жизни. Вот эту скандальную и святую правду о войне вроде бы хотели, да по своей малограмотности и внутренней несвободе не сумели высказать названием нашей официальной фотовыставки ее безвестные авторы. А она, эта правда, уже давно с гениальной простотой выражена в известных — и, к сожалению, слишком затертых — строках Твардовского о том, что по-настоящему воюют «ради жизни на Земле».
Русским в особенности свойственно понимание этого внутреннего смысла войны, хотя бы потому, что, как заметил Кайзерлинг, мы — единственный народ в Европе, ценящий непосредственное общение душ. Отсюда, вероятно, и некоторая пассивность русского народа в начале военных действий, когда война еще может казаться только «войсковой операцией», и сетования европейских стратегов на то, что русские «воюют не по правилам». Но из некоторой первоначальной инертности русских, коренящейся, собственно, в неприязни к лжи цивилизации, проступает «гранитная твердость духа» (В.Эрн), когда обнаруживается, что непрошеные гости озабочены не духовным судом, а собственным «жизненным пространством»; когда война становится делом жизни или смерти народного бытия. И тогда властный клич «Жить!», набатом стучащий в русском сердце, не оставляет врагу никаких шансов.
Россия ревнует о своих войнах. И правильно делает. Потому что о войне надо судить с высоты ее памяти.