| |

По Югу Фуцзяни. Часть Третья

Владимир Малявин

Часть третья. Цюаньчжоу и Сямэнь.

В Цюаньчжоу я приехал уже в десятом часу вечера. После теплого автобуса ночной холод быстро закрался под мою единственную рубашку. Как-никак январь на улице. Хорошо, что опыт путешественника подсказал мне забронировать гостиницу недалеко от автостанции. Это отель из популярной сети «Семь дней»: дешевый, но приемлемый для невзыскательного иностранца. Трясясь от холода и громко спрашивая дорогу у каждого встречного прохожего, бегу в отель. Мне отвечают дружески и, главное, верно. Через несколько минут я уже в теплом холле гостиницы.
На следующее утро выхожу заниматься тайцзицюань. Вокруг городские джунгли, ни одного свободного клочка земли. В конце концов захожу во двор какого-то учреждения и прошу сторожа разрешить мне исполнить свои пассы. Тот с готовностью и даже энтузиазмом соглашается и с любопытством смотрит на меня из своей будки. На обратном пути съедаю клецки «хаоса» (хунь тунь) в компании рабочих с соседней стройки. На меня почти не обращают внимания. В Китае наконец привыкли к иностранцам.

Из-за нехватки денег я решил не ехать на самую известную в городе гору Чистого Источника (Цинъюаньшань), но, когда подошел к автостанции, увидел автобус, отправлявшийся как раз туда. Сел в него и невольно совершил часовую экскурсию по городу. Здесь, как в каждом углу Китая, тоже есть свой преобладающий фенотип: маленький, коренастый крепыш. Но вообще-то  Цюаньчжоу – такой же бурный и безликий, а потому внушающий тяжелое чувство дежавю, как все китайские города. Среди знающих людей он имеет репутацию города «купеческого» в отличие от «крестьянского» Чжанчжоу. Эта особенность Цюаньчжоу, конечно, не лежит на поверхности. Ее надо распознавать по ряду косвенных признаков – например, по вольности, нестандартности его культурных памятников. Купцы в Китае, как и везде, – люди честолюбивые и романтические. Что-то начудили они в Цюаньчжоу?
Вот и Цинъюаньшань, который теперь превращен в туристический аттракцион уездного масштаба. Все как в знаменитых горах Китая, только на порядок меньше масштабом. У входа выторговываю себе, как лицу пенсионного возраста, билет за полцены.  Возможность таких поблажек, как принято в Китае, зависит от местности и настроения работников кассы. Мне как говорящему по-китайски обычно не отказывают. Главная достопримечательность Цинъюаньшань – феноменальная статуя Лао-цзы, изваянная неизвестным мастером из валуна где-то в 13 в. и ставшая образцом для позднейшей иконографии даосского мудреца-божества. Лао-цзы сидит, положив руку на свой канон и чуть подавшись вперед. Могучий морщинистый лоб, широкий нос, растопыренные длинные уши-локаторы, распластанная на груди борода, лицо, да и вся фигура исполнены невероятно живой экспрессии, рот открыт, словно древний патриарх сейчас скажет миру что-то очень важное. На статую нужно смотреть только в фас или в крайнем случае в профиль: скульптуры в полном объеме Китай не знал. Может быть, потому, что самое важное в человеке  можно чувствовать, но нельзя видеть. Трудно поверить, что статуя предполагала религиозное поклонение, но таков Китай: в китайском искусстве небесное выражается в самом что ни на есть человеческом и мирском.
На площадке перед скульптурой Лао-цзы из земли выступают несколько камней похожих на скалы посреди моря – совсем как в знаменитом саду Пятнадцати камней в храме Рёандзи в Киото. Может быть, здесь их и подсмотрели киотоские монахи – связь с Японией осуществлялась как раз через юго-восточное побережье. Но какая разница в отношении к атрибутам святыни! В Японии эти камни среди разграбленного песка благоговейно созерцают издали, а здесь мне все никак не удавалось их заснять: то по ним ползали дети, то их с хохотом топтали самодеятельные фотографы. Мог ли Лао-цзы осудить их? Ведь он учил, что Великое Дао там, где люди «управляются сами».

А перед площадкой с камнями теперь стоит новодельная скульптурная композиция, изображающая встречу Конфуция и Лао-цзы. Современный китч. Два великих мудреца сидят у столика с книгами, а беседуют они, по преданию, о самой важной в Китае вещи – ритуале. И, возможно, в этой беседе Лао-цзы и поведал миру своей величайшее, шокирующее откровение: подлинный ритуал… не ритуален!
За статуей Лао-цзы тропки, как и положено на святых горах Китая, разбегаются в разные стороны. Но главная из них ведет к буддийскому храму, который посвящен одному из самых знаменитых буддистов современного Китая Хунъи. Здесь находится его могила, а для пущей назидательности еще и статуя в позе сидячей медитации. На памятнике надпись: «Все истинное и ложное, древнее и современное сливается в один мимолетный сон». Главный зал храма украшает девиз: «Небесный свет, тени облаков», т.е. когда рассеятся облака заблуждений, солнце истины проступит само собой.
Времени у меня мало, и от храма я спускаюсь к выходу. Теперь мой путь лежит в большой храм танской эпохи Кайюаньсы – еще одно свидетельство процветания и вольности торгового города. Такси нигде не видно, но есть подходящий автобус, и я за 20 минут доезжаю на нем до монастыря. Храм занимает огромную территорию, имеет множество залов и две высокие пагоды, пережившие, кстати, несколько сильных землетрясений. Пагоды украшены барельефами, поражающими психологической насыщенностью образов в стиле «толстобрюхого Милэ» (Майтрейи) или нищих монахов-бродяг, подателей счастья. Оказывается, уже в те времена в местной иконографии процветал не то дерзкий, не то иронический реализм, а вернее сказать, псевдореализм образов-типов, в которых чувство черпает силу из самоотрицания, что и придает этим образам приглушенно, а где-то и явно гротескный характер. Смысл этих образов: много страсти… из ничего.

Пройдя от буддийского монастыря через оживленный торговый квартал с христианской церковью, подхожу к знаменитой древней мечети Цюаньчжоу. Здесь в средневековые времена была многочисленная колония персидских и арабских купцов. От первоначальной мечети – в последний раз она была обновлена в начале 14 в. при монголах – остались только высокие ворота и заросшая травой поляна с колоннами. Современная мечеть – комплекс павильонов в китайском стиле с цветниками и внутренними двориками. Работает как музей, куда пускают всех желающих. А по соседству – огромный храм популярного в народе бога Гуань-ди, которого молят о богатстве. Желтые крыши павильонов с высокими коньками и задранными вверх карнизами сливаются в одно ритмическое целое, напоминающее волнующееся море или клубящиеся облака в небесах. Не иначе как китайцы подсознательно так представляли себе небесное царство.
От храма Гуань-ди где-то с час возвращаюсь пешком к автостанции, уже снисходительно посматривая на привычно-безликие современные дома. Я открыл для себя былую гордость купеческого города, втайне мечтавшего о свободе и нашедшего ее как раз в этих тайных мечтаниях. Кричащий Лао-цзы, пробудившийся в смерти монах,  святые аффекты, исламская exotica, стаккато крыш родного храма указывают это тайное пространство невыразимой и не нуждавшейся в выражении свободы. У этой свободы было много ликов. Из этих мест был родом самый яростный ниспровергатель традиции, сначала чиновник, а потом скандальный монах Ли Чжи (16 в.)  Известно, что здесь в средние века свили гнезда манихеи, от которых пошли странные секты, а впоследствии появились и синкретические религии, которым современные власти – единственный известный мне случай в Китае – позволяют в этих местах существовать открыто. Объяснения такой терпимости даются разные, но всегда формальные: дескать, сектанты эти – «хорошие люди» или их слишком много или они «не против компартии». Но мне видится другая, куда более смутная, но солидная причина: есть у жителей юго-восточного побережья своя «мечта в щелку», и она – не стереотипно-китайская. А тайваньцы и подавно не считают себя китайцами.

Мечта «людей Юго-Востока» погребена под современным типовым домостроением и рациональностью капиталистического быта, но нельзя думать, что она может исчезнуть бесследно. Вглядитесь внимательнее в хаос фуцзяньских городов, и вы заметите ее в прикровенных акцентах их лихорадочного блеска, в тихих обертонах их жизненной какофонии. Эта китайская утопия таится там, где люди живут вместе. Она – совместный и все вмещающий голос, звучащий в месте другого и, следовательно, в каком угодно месте, всегда у-местно. Из такого места никуда не убежишь… Выходит, что это не-китайское – тоже часть китайства.

Вечером того же дня я покидаю Цюаньчжоу и уже совсем поздно приезжаю в Сямэнь – крупнейший порт Юго-Востока. Когда-то, почти 30 лет тому назад Сямэнь поразил меня романтикой колониального прошлого (Сямэнь был одним из открытых портов): европейскими особняками с проросшими на карнизах деревьями, старинными христианскими церквами и тихими парками. Теперь центр города превратился в маленький Гонконг: горячечный фейерверк пустоты, царство капиталистической зрелищности. По-крупному вложились тайваньцы (они тут главные инвесторы) и иже с ними в новую китайскую мечту-пустоту. Тайное стало явным: естественная в своем роде эволюция. И примечательно, что вокруг – ни одного объявления про «китайскую мечту». Они тут не нужны. Тем не менее, рядом сохранился во всей своей красоте и цельности старый колониальный город с фальшивыми балюстрадами и карнизами на втором этаже. А рядом с ним – большой монастырь с нагромождением причудливых валунов, вьющимися тропинками и укромными павильончиками. Мечта аргонавтов Юго-Востока держится стойко и, надеюсь, умрет последней. Но смерть уже прочертила над ней холодным неоновым огнем свой зловещий иероглиф.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *