В Наньсицзяне (Иероглиф жизни)
Владимир Малявин
Несколько дней, проведенных недавно на семинаре по цигун в Наньсицзяне в доме учителя Линь Яли, подвигли меня многое добавить в мои старые заметки о пребывании в этих краях. Закон жизни, говорят в Китае – это «каждодневное обновление». Предлагаю существенно обновленную первую часть этих записок.
Начну со слов, написанных мной лет семь назад, но ничуть не менее актуальных и сегодня.
«Не перестаешь удивляться стремительному спурту Китая в последние два десятилетия. Куда ни прилетишь – всюду новенькие гигантские аэропорты, от них через клубки многоярусных развязок разбегаются во все стороны скоростные магистрали, всюду горизонт заставлен параллелепипедами высотных зданий, всюду кипит и хлещет через край жизнь. Словно какая-то чудо-мельница мелет и мелет где-то на дне Янцзы, а может, прудов Запретного Города в Пекине и вываливает из себя все новые аэропорты, автострады и скоростные железные дороги, жилые районы, небоскребы, универмаги, горы автомобилей, компьютеров, шмоток».
Естественно, возникает вопрос: как это получилось? Со временем все яснее понимаешь, что локомотив китайской экономики разогнали не просто правительственные директивы и деньги, но прежде всего сами люди: многомиллионные массы простых китайцев. Чем власти Поднебесной сумели завоевать их доверие, как смогли зажечь и увлечь их сердца? Здесь – подлинный секрет поразительного взлета современного Китая. Я думаю, ответ на поставленные вопросы лежит глубже, чем обычно думают. Чтобы его найти, нужно добраться до самого дна китайской души или, если угодно, проникнуть внутрь коллективного бессознательного китайцев. Нижеследующие заметки – только робкий подступ к этой более чем амбициозной задаче.
Небо на Земле
«Земля никогда не молчит», – сказал отец феноменологии Эдмунд Гуссерль. Нигде эта истина не справедлива в такой степени, как в Китае. В аэропорте города Вэньчжоу, куда мы – группа энтузиастов тайцзицюань и цигун – прилетели из Тайваня, меня оглушил нестихающий гвалт голосов. Люди вокруг трещали громко и без умолку на непонятном мне наречии, как целая армия грачей, то и дело прерывая поток речи резкими, гортанными возгласами – сердитыми или радостными, понять нельзя было. И позже, сев в автобус, идущий в город, я обрек себя на пребывание в том же облаке оглушительных криков, мужских и женских: в которое с явным удовольствием и искренним задором окунулись все пассажиры, не исключая и водителя. Вот где понимаешь, что человек – социальное животное (или, по Платону, двуногая птица без перьев), ибо, как ни странно, нет звуков более проникновенных, более трогающих душу, чем такое животное, словно идущее со дна живота чирикание. Очень характерная и, может быть, самая глубокомысленная черта китайской жизни. Французский писатель Поль Клодель, живший как раз в этих местах, рассказывает в своей книге, как он выходил по вечерам из дома, чтобы… слушать какофонию китайского города.
«Этот шум голосов – стремительный, играющий брызгами поток – прорезают неожиданные форте, подобные треску рвущейся бумаги. Иногда мне чудится, что я различаю ноту и ее модуляции, подобно тому как настраивают барабан, касаясь нужных мест пальцем…
Отдельное слово не исчезает: оно вносит свою лепту, сливаясь с бескрайней многоголосицей общего говора. Оторванное от предмета, который означало, оно пребудет лишь как невнятный звук, его сопровождающий, как восклицание, интонация, ударение. Способны ли смыслы сливаться, как сливаются звуки, и какой грамматике подчиняется эта общая речь? Гость мертвых, я долго слушаю этот ропот, этот далекий шум языка живых».
Да, без этого гомона, возвращающего язык к чистой экспрессии, невозможно представить китайский базар, китайскую улицу, китайский дом, наконец, любого китайца. Гортанный, как будто из живота идущий говор очень свойствен азиатам, которые при всей их церемонности умеют ценить непосредственное общение душ (собственно, они потому и церемонны, что искусны в таком общении). Даже автомашины в Китае, особенно на сельских дорогах, при встрече обязательно обмениваются гудками, и в распоряжении китайских водителей целый набор звуковых сигналов: два коротких гудка – приветствие, один протяжный – «иду на обгон» или «выезжаю на перекресток», очередь коротких сигналов – «прочь с дороги» и т.д.
Наблюдение Клоделя не только точно фиксирует факт. Оно приоткрывает дверь в сокровенную глубину китайской души. Китайская речь вообще мало связана с письмом (говорят, вэньчжоуский диалект вообще нельзя записать иероглифами). Своей крикливостью она словно компенсирует торжественную немоту иероглифики, превращающей смыслы в чистые структуры. Но как иероглифы неожиданно сталкивают с изначальным безмолвием смысла, так и китайская речь по-своему возвращает к первозданной стихии жизни как чистой экспрессии. Китайский язык с его скудной грамматикой, но необыкновенным богатством звуковых модуляций очень благоприятствует сведению слова к чистому звучанию, крайне разнообразному и всегда искреннему, а потому как нельзя более эффективному в общении. Звук – это сигнал, существующий до того, как появляется внешний мир, он самодостаточен и указывает только на внутреннее в опыте. Поэтому он есть знак чистой коммуникации, сообщения без адреса, которые предшествует рассуждению и творимым им предметным значениям. Его непостижимая грамматика, о которой говорит Клодель, принадлежит интимному пространству первозданной ревербирации жизни, духовного трепета, нестихающегоу гула или, точнее, гулкого эха бытия, где все отдается во всем и множится до бесконечности.. В нем еще нет ничего «самосущего», а есть только подобия, метафоры истины, «шепот прежде губ». Это о нем сообщает странное удвоение звуков характерное, например, для древних названий первозданного хаоса: тоху-боху, хунь-тунь, мумбо-юмбо… Это удвоение не позволяет замкнуть слово в предметном значении, держит его открытым бездне мировых метаморфоз. Вот и древний даос Чжуан-цзы (тоже, кстати, с окраинного, полудикого Юга) задавался вопросом, отличается ли человеческая речь от птичьего щебета, а в мире вокруг видел – точнее, слышал – только бесчисленные «превращения голосов» (или, может быть, бесконечные модуляции одного беззвучного Голоса?) С редкой для философа смелостью он сравнивает человеческую речь с ревом бури, в которой, как ни странно, мир становится родным: чем сильнее шум, тем глубже гармония человеческого бытия. Другой даосский патриарх, Лао-цзы, не менее скандальным образом спрашивал, чем церемонное обращение отличается от бесцеремонного, ведь в реальной коммуникации вежливая и грубая речь значат одно и то же. В любом случае, гудящий, переливающийся всеми оттенками тонов океан звуков жизни и есть истинный образ китайской мудрости, а вовсе не натужное, угрюмое молчание. Здесь надо вспомнить и разнообразные упражнения с модуляциями голоса в даосской традиции, и священные мантры буддистов, и громкие выкрики мастеров боевых искусств, свидетельствующее о высшей концентрации духа, и голосистое пение актеров китайского театра…
Не молчание и не слово, а голос есть хранитель и свидетель тайны духовного прозрения. Голос освобождает жизненные силы, лечит и убивает. Превыше всего он собирает людей и богов. Новорожденный, сделав первый вдох, кричит во всю мощь своих легких, возвещая свой приход в мир. Кого он призывает, к кому обращается? К тем, кто делает усилие самопознания, кто выходит в мир, обращаясь к себе. Еще раз: крик – стихия и средство чистой сообщительности сердец и в этом смысле – условие всякой коммуникации, всякой совместности душ. Он создает свое пространство рефлексии, обращенной не на себя, а на других, а следовательно, не чужд искусству и игре, хотя и разыгрываемой со всей серьезностью. Когда я спросил однажды знакомую тайваньку, почему тайваньцы (между прочим, близкие соседи вэньчжоусцев) так галдят, когда собираются вместе, она ответила: а мы так показываем, что нам радостно быть вместе. Значит, китайцы галдят не просто так, а «со смыслом» и притом смыслом нравственным! Впрочем, и птицы галдят не просто так, а ровно с таким же смыслом.
Голос открывает сознанию подлинный смысл жизни: сообщать – значит воспринимать, выражать – значит быть. В китайской иероглифике мудрец определяется (по составу соответствующего иероглифа) как человек, который «слышит и говорит» и потому является правителем. Тут в самом деле есть своя первородная «грамматика сообщительности», текучая пустота, создающая чистые структуры, бесконечное возобновление неповторяемого. Тут одновременно первая и последняя цельность смысла, со-мыслия, которое невозможно без слоистости, внутренней глубины переживания. А эта первозданная глубина, не имея формы, дает форму всему сущему и притом такую, которая имеет качественную определенность типа, подобно тому, как в голосе человека отчетливее всего выражается его характер. Ведь бодрствующий дух, согласно наставлениям китайских учителей, «слышит все в восьми пределах света» и притом слышит «как будто издалека», ведь этот дух бесконечно превосходит сам себя, обнимает собой весь мир. Так в дремоте мы порой необычайно отчетливо слышим какой-то отдаленный звук – например, шум проходящего вдали поезда или летящего высоко в небе самолета. В это мгновение мы вдруг открываем, что наш дом – весь мир. Мы прозреваем, когда отдаемся снам земли…
Но мир, увиденный из недостижимой дали (так видели мир китайские живописцы), уже предстает другим и даже неузнаваемым. Глядя на Тайбэй с вершины небоскреба 101, я уже ни вижу ни отдельных людей, ни машин на улицах. Люди и машины сливаются в какой-то ирреальный поток, который способен принимать различные формы, знакомые или незнакомые. Так скала и дерево могут показаться нам великаном или диковинным животным. Впрочем, само различие между реальным и фантастическим здесь уже исчезает. Просто люди в толпе, сами не зная того, выписывают какие-то вещие знаки. Они пишут «пророчества на стенах», не умея читать. Пророчества, потому что это образы исконной правды жизненного резонанса: реально фантастические, фантастически реальные. Вся китайская цивилизация, все усилия полутора миллиардов жителей Китая и есть писание этого иероглифа жизни.
«Иероглиф Поднебесного мира» разные люди пишут по-разному. Одни – бессознательно, считая реальными вещи вокруг. Немногие просветленные знают тайну этого письма и поэтому руководят непросветленными. Но те и другие делают общее дело. Просто мудрые высвобождают пространство мирового эха голосов, устраняясь из него (китайских вождей в повседневной жизни не видно) и задавая саму тональность резонанса. Они знают, что реальная жизнь проживается вне образов и понятий. Как гласит старинное даосское наставление, «без форм, без образов, все тело пронизано пустотой». Эта формула напоминает, что мудрый погружен в слух, где, в отличие от зрения, нет противостояния моего «я» и мира и где каждая вещь, преображаясь в свой голос, становится вечносущим типом, звучит на все времена. Существует ли некий первозданный «глас Неба», камертон камертонов, который скрытно предопределяет все разнообразие мирового хора голосов? Эта догадка остается чистой возможностью. Власть в Китае всегда старалась внушить, что подобное начало действительно существует. Но все же самая честная позиция – признать, что птичий щебет и есть тот первородный хор, хор прежде многоголосия, который открывает нам, что в природе нет ничего усредненного, а есть только единичное, исключительное. Поднебесная – это страна великого многообразия, где каждому дано прокричать своим неповторимым голосом – и вернуться в водоворот жизни. Здесь нет никакого формального единства. Здесь можно видеть только вариации невысказанной темы, нюансы непостижимого образа, аномалии нормы.
Вэньчжоусцы и вместе, и порознь как раз представляют собой такого рода вездесущий, бытийный нюанс. Даже обликом они заметно отличаются от других китайцев: коренастые, широкоскулые, подвижные как ртуть. Видно, вобрали в себя какие-то аборигенные народы, жившие здесь в древности. Впрочем, как и положено в мире модуляций всего и вся, они отличаются и от самих себя: среди них есть типы высокие и худощавые, очень непохожие на своих земляков и все же – явно одной с ними породы. Диалект у них, как я уже сказал, уникальный. Имеют репутацию самых крутых коммерсантов в Китае. «Вэньчжоусцы думают не так, как вы», – гласит заголовок одной китайской книжки на моей книжной полке. И еще одна любопытная особенность: среди местных жителей много христиан, почти в каждой деревне можно встретить церковь.
Вэньчжоу бурлив и говорлив, как все китайское. В насквозь коммерциализированном центре города вдоль улиц выстроились двухэтажные дома с фигуристыми карнизами-кепками, резными ставнями, броскими вывесками, кое-где – красными хвостатыми фонарями. Эти дома – как китайская толпа: в них нет единообразия, в них все выпирает, все обращается в изысканные, но почти до гротеска доходящие детали только для того, чтобы… раствориться в мареве мирового всеединства. Эти дома новодел или старина? Какая разница! Там, где есть только нюансы, нет общих правил, всякая частность выражает целое, вечное зияет в быстротечном.
Вот утонченность по-китайски: увидеть великое в малом и правду в иллюзии, когда поддельность вещи удостоверяет ее подлинность. Китаю не нужны собственные бренды. Он подделывает уже существующие или незаметно входит в них, давая для знатоков свою безыскусно-утонченную начинку или перекупая их. Многими известными европейскими брендами уже владеют китайцы. Даже когда китайские модницы, попав в Европу, скупают Луи Виттон, Праду и прочие приметы европейской высокой моды, они тоже на самом деле демонстрируют умение подделаться под западное. Уподобление, подделка – тоже искусство и в своем роде очень утонченное, даже восхитительное. А в самом Китае призрачная стихия обмена-обмана становится самой жизнью – жизнью-фейерверком, по-китайски – «дымовыми цветами», переливающимся всеми красками мира в пустоте темного неба. Усилие уподобления ведет к культивированной свободе эмоций, и актерская игра как таковая, игра в своего персонажа составляет самую сердцевину восточной культуры. В этой чистой игре сами актеры и получают наибольшее наслаждение именно потому, что их нельзя «уличить» в игре. В этом представлении ничего не представляется. Как гласит китайская поговорка. «поющий в опере – сумасшедший, смотрящий оперу – дурак». Китайцы всякое занятие, а пуще всего личное совершенствование называют «забавой». Что же удивляться тому, что они после четырех десятилетий игры (трагически серьезной, конечно) в революционную лихорадку так легко и органично перешли в лихорадку биржевой игры и создали вполне либеральную экономику?
И вот что следовало бы подчеркнуть: правда иллюзии (sic!) – это правда взаимного проникновения вещей, присутствия их там, где их нет, правда стороннего взгляда и, следовательно, правда безупречного соответствия. В иероглифике жизни для китайцев всякий образ представляет также нечто иное и противоположное. Европейцам, привыкшим оперировать самотождественными идеями и формами и мыслить только отвлеченное единство, нелегко понять эту истину всеобщей сообщительности, знание которой не замыкает нас в клетке субъективности, а, наоборот, открывает миру. Эта открытость миру, как всякое открытие новых горизонтов, наполняет душу радостью и притом делает нас ловкими стратегами, ведь она открывает бездонную глубину инаковости опыта и, следовательно, делает нас непрозрачными для других, позволяет действовать иначе, чем другие, быть непредсказуемыми. Ведь наша стратегия – это то, что отличает нас от других и даже от самих себя, делает нас непонятными для других и даже для себя. Поистине, стратегия, как чистая игра, есть чистое сумасшествие. Только буйный может быть вождем… Но самое странное – это то, что, стратегия в китайском понимании остается делом глубоко нравственным, и победитель всегда побеждает заслуженно, ибо он, как гласит китайская формула вежливости, «смеет (умеет) соответствовать…». Это значит: он умаляет себя и умиляется миру. Частным, но хорошо известным каждому, кто жил в Китае, следствием этого общего правила является неписаный, но строжайший запрет завидовать успеху другого и жаловаться на собственное невезение.
