Снова лёсс. Часть четвертая. Деревня Дунбицунь.
Владимир Малявин
В калейдоскопе достопримечательностей Шаньси выделяется деревня под названием Дунбицунь. Деревня старинная, свое происхождение ведущая от крепости времен династии Суй (рубеж 6-7 вв.) Эта крепость и сегодня стоит на южном краю деревни, уже обросшая храмами и непременной театральной сценой при них. Под крепостью сохранились прорытые еще в те стародавние времена подземные ходы. На другом, северном, конце деревни – еще один комплекс укреплений с храмами и башнями. Между ними и лежит деревня, обнесенная высоким, почти отвесным валом. Мягкий, хрупкий лесс крепко держит форму.
Главный храм крепости посвящен богу с экзотическим именем Кэгань. Очень похоже на тюркского кагана. Вообще говоря, поклонение иноплеменному воителю широко распространено в местном фольклоре. Известно, что в начале 6 в. здесь действительно расселялись тюркские племена, а до них в этих краях обитали кочевники сюнну. Еще одно напоминание о не очень видном, но крайне важном обстоятельстве: на Лессовом плато, этой «колыбели» китайской цивилизации, всегда, еще с возникновения царства Цзинь, сосуществовали и смешивались разные народы, земледельческие и кочевые. История же Шаньси – наглядная иллюстрация силы и жизненности империи в евразийской перспективе.
В Дунбицунь удивляет полное отсутствие туристского гламура. Нигде не увидишь перекрашенной или обновленной детали, нет даже безграмотных англоязычных надписей. Деревня закована, как воин в панцирь, в камень, и не простой камень, а «древний». Все подлинное, старинное: и узкие улочки, выложенные грубыми булыжниками с полным равнодушием к удобству пешеходов, и высокие, щербатые, пыльные стены, и обложенный каменными плитами пруд у дороги с покосившимся тополем-патриархом в два обхвата. Дома стоят спинами друг к другу, словно укрывая толстыми стенами и массивными карнизами свое священное интимное пространство, каковое и есть пространство жизни. Там же, внутри, спрятаны все украшения и благие символы: они предназначены только для жильцов дома. Нет даже сувенирных лавок. Только в одном месте три пугливых сестренки у крыльца продают какую-то мелочь. Стойкое ощущение заброшенности и запущенности, усиливаемое присутствием всюду полуразвалившихся, занесенных лессом построек, плавно переходящих в уступы лессовых холмов. Царство аскетически-суровой древности, которая, правда существует не сама по себе, а как бы теряет себя в безмерной массе Земли.
Дунбицунь стоит на туристическом маршруте, и все окрестные достопримечательности превращены в культурные аттракционы. Отчего же она оказалась не по зубам современному китайскому турбизнесу? Не хватает денег? Но их сейчас на развитие туризма в Китае не жалеют. А может быть, дело в том, что Дунбицунь настолько целостна и естественна в ее заброшенности, что проектировщики просто не решаются взяться за ее «благоустройство»? Но цельность эта совершенно особенная. Дунбицунь явно строилась, как положено деревне, стихийно, без намека на регулярную планировку или центр, нет даже, как в усадьбах богатых кланов, претензии на внушительный и прекрасный вид. Нет и однородности в застройке: крепости и жилые кварталы остались друг для друга случайными придатками. Но корень проблемы, думаю, в самой природе каменного «панциря» деревни. Камни, из которых сложены стены и заборы, которыми вымощены улицы и заделаны всевозможные дыры, как-то не складываются в законченную форму и, скорее, выставляют напоказ свою вещественную сторону, свою дикую «каменность», как нищий свои язвы. Да, жители деревни с необыкновенной тщательностью заделали все пустоты их жилого пространства, но сделали это очень невнимательно, не сказать беспечно, словно работали дети. Камни разных цветов и форм кое-как навалены друг на друга, стены кривятся и горбятся, точно пляшущие мужички на деревенском празднике. Да и план деревни с ее кривыми улочками, уходящими в никуда, никак не укладывается в схему. На всех уровнях и во всех нишах жизни царит первозданный – чисто на китайский лад! – хаос. А к хаосу как подступиться? У него нет ни начала, ни конца, ни переда, ни зада. Древний хаос – как древняя мумия: тронь ее – и вмиг рассыпется в прах.
Ролан Барт противопоставляет «произведение» и «текст». В первом случае слова образуют некую литературную форму, во втором смысл разлагается на простейшие письмена. Древнекитайская словесность, да и вся китайская культура, несомненно, ближе к второй тенденции. Недаром писцы древнего Китая скрупулезно (хотя часто неточно, и это тоже примечательно) подсчитывали число знаков в каждой главе книги. А вокруг определения даосского канона «Дао-Дэ цзин» как «книги в пять тысяч слов» сложился целый клубок легенд и толкований. То же с китайским телом: оно предстает совместностью соматических «точек» или даже многих тысяч пор, которые играют ключевую роль в духовно-соматической практике тех же даосов.
В очередной раз взгляд путешествующего по лессовому плато проваливается в «преизобильную пустоту», которая есть зазор, неопределимая (не)стыковка между несопоставимыми величинами. В этой щели самого бытия уже не физическим взглядом и не умом, а каким-то подсознательным внутренним узрением постигаешь тот традиционный для китайцев жизненный идеал, который они называли «небесной оставленностью». В небесном лоне жизни вещи возвращаются к их изначальной, чистой вещественности, культура сходится с природой. Китайский мудрец «покоен, как кусок земли,» и «уподобляется своему праху». Могила – наш неизбежный удел, и «вся земля – большая могила» (Розанов). Но могила не есть конец. Рассеивание вещей в прах есть только видимая сторона превращений. В мире превращений ценны только нюансы, не поддающиеся никакому регулированию, всегда спонтанные. Рассеивание фокуса, соскальзывание в нюанс – вот неподдельные вестники наступления нового. Так, думаю, надо понимать загадочное изречение Лао-цзы: «Обветшавщее – обновится». И вмешательство человека здесь не требуется. Не это ли чувство избыточности новодельщины, живущее в китайцах наряду с их детской любовью к новым вещам, остановило руку местных дизайнеров, когда они задумывали «реставрацию» Дунбицунь? Ведь одно дело переделывать природу ради развлечения, а другое восстанавливать нечто, не имеющее «первоначального облика».
Дунбицунь жива и реальна своей «утонченной метаморфозой»: возвращением к всевместительному покою Земли. Переменой, которая ничего не меняет, а только все восстанавливает в потенции необозримо-пустотной цельности. С вещей совлекаются покровы, и мир возвращается к земному праху. Нигде больше земля не обнажает себя так смело и откровенно, как здесь, на Лессовом плато, где она словно встает на дыбы и обретает вертикальное измерение. И нигде в Китае не почитают землю так преданно и усердно: на каждой улице к стене приделан алтарь с глиняной статуей божества земли (таков же главный здесь бог Кэгань), и повсюду в отвесных склонах холмов, как в живой плоти земли, устроены пещеры побольше с такими же алтарями. А пустота пещеры указывает на метаморфозу самой Земли, ее высшее назначение: быть прообразом Неба. Недаром в притче Чжуан-цзы сказано, что земля прозрачна и мудрый прозревает в земной массе небесную пустоту.
Нужно понять: в Китае не просто некуда ездить, там еще и не на что смотреть. Там нужно переживать превращения.
Часть пятая. Скульптура Шаньси.