Переписка Владимира Малявина и Александра Шевцова об актерской игре, обаянии и духовном прозрении
Предлагаем вниманию читателей обмен мнениями между В. Малявиным и А.Шевцовым, на форуме А.А. Шевцова Рушкола, раздел «Философический клуб», подраздел «Способности, которые нам необходимы. С полным текстом обсуждения можно ознакомиться по этой ссылке
http://ru-shkola.ru/post.htm?id=543#comm10237
В.М.
Участники дискуссии, как я вижу, споткнулись об одну очевидную проблему: обаянием невозможно пользоваться и тем более манипулировать, оно должно быть совершенно спонтанным. Спящая Венера прекрасна. Женщина, старающаяся понравиться, обаяния лишена. Как совместить спонтанность и устойчивые, общепонятные формы жизни? Богатейшая медитативная практика
Востока как раз дает ответ на этот вопрос. Театральные традиции тоже являются здесь показательным примером. Система Станиславского запрещает играть чувства; актер должна воспроизводить эмоции, опираясь на свой жизненный и профессиональный опыт. Напротив, азиатский актер тщательно артикулирует чувства, что на Востоке соответствует душевной искренности. «Исполнение роли» для него – не просто профессиональная задача, но единственный способ жить или, точнее, способ повысить сознательность, соответствующую в данном случае одухотворенной чувствительности. И сама игра для него – не шизофреническая фантазия, а способ реального общения с миром. Еще Конфуций сформулировал цель такого совершенствования через ролевую практику: «В свои 70 лет я следую влечению сердца, не нарушая приличий». В даосизме эта внесубъективная «сила воли» (см. точные суждения Скомороха об этом понятии) вообще устраняет оппозицию субъекта и объекта и сопутствующий ей нарциссизм.
Русский язык очень поучительно разделяет обаяние и очарование. Кратко можно сказать так:
Обаяние – сила воли, в которой чувство очищено и возведено к утонченной и вселенской чувствительности. В слове «обаяние» слышится объятие. В тайцзицюань нужно прежде «объять», «покрыть» партнера, а прочего и не требуется. Ибо во всевместительности чистого сердца (оно же «единое сердце» мира) сила воли действует сама собой, как порох взрывается от поднесенной спички. Эту реальность нельзя знать, ее можно только «хранить». Ну и соответственно накапливать.
Очарование – чувство, замутненное субъективностью до чувственности, «страсти», как раньше говорили.
Актерство на Востоке и есть пространство игры как возгонки силы воли, предстающей «силой ситуации» (кит. ши). Идеал восточной игры: вызывать восторг публики неподвижной позой (в этом актер только уподобляется мудрому правителю). Вот и весь секрет успеха в общении.
Как научиться этому? Технически – посредством усвоения того, что я называю «типовыми формами», всеми этими «белыми аистами, расправляющими крылья», «черными драконами, выползающими из пещеры», и тому подобными восточными заморочками, фиксирующими качества силы (интересующимся предлагаю заглянуть в мою книгу «Сумерки Дао»). Речь идет о знаках, метках определенного качества или фигуры «силы ситуации». Они – продукты импровизации, спонтанного прозрения. Джеймс Джойс в сходном контексте говорит об эпифаниях – «внезапных духовных манифестациях», а долг писателей – «записывать как можно тщательнее эти эпифании, ибо они составляют самые тонкие моменты жизни». Такие «эпифании» и составляют учебный материал традиции. Только на них можно учиться «общению».
А.Ш.
Добрый день, уважаемый Владимир Вячеславович!
Очень рад, что Вы посетили наш Философический клуб. Создавая его, мы намеренно ушли от строгого понятия «философский» к весьма неопределенному «философический», тем самым предполагая, что существует достаточно предметов, которые философскими в академическом смысле не являются, но заслуживают внимания философа. Если вдуматься, то в строгом европейском смысл
е не признается философией и вся восточная философия. Европеец в своем высокомерии ее словно терпит, поскольку все равно не понимает, а запретить не может…
Между тем в околофилософских и неевропейских формах любви к мудрости как раз и скрыты подсказки. Если мы примем, что европейская философия находится то ли в кризисе, то ли в тупике, то выход не в ней. А если поглядеть на положение, которое теперь занимает философ в обществе, то очевидно, что права на мудрость, на совет, поучение нашими философами утрачены. Это один из не самых уважаемых преподавателей в университете, не более. И уж точно не учитель жизни.
А театр — это вид жизни, и театр всегда был учителем жизни.
Поэтому подумать о театре, как переходе к прикладной философии, это вполне оправданно и даже необходимо, если мы хотим возродить былое значение философии. Тем более, что последнее время стало все чаще проявляться понятие именно «прикладная философия». Кажется, Гессен об этом хорошо писал…
Но, говоря о театре, мы избрали, как получается, пока две темы: способность к обаянию и совмещение спонтанного и устойчивого, общепонятного, что Вы называете формами жизни.
Об обаянии, вероятно, надо поговорить отдельно. А вот мысль, которую вы так изящно проиллюстрировали с помощью Конфуция, завораживает: следовать влечению сердца, соблюдая приличия.
Приличия — это правила поведения, культура. Это нечто подобное языку, которым каждый владеет с детства, и в силу этого понимает. Влечения же сердца внезапны, как порывы души, непредсказуемы и постоянно подталкивают нас за край изведанного. Но именно они увлекают, а значит, чаруют неким обаянием, в то время, как привычное позволяет вести разумный диалог.
Иными словами, если мы хотим в себе развить способности обаяния одновременно с умением вести переговоры, а для дела необходимо именно такое сочетание, то мы должны задуматься и о порывистости сердца и о понятности культуры!
В.М.
Сначала личное замечание для всех участников нашего обсуждения. Я не вижу в их речах ничего обидного и, стало быть, ни у кого нет причин извиняться. Но блюсти приличия надо, тем более если хочешь успеха на переговорах. Хотя бы для того, чтобы потом ни о чем не жалеть.
Теперь кое-что по существу. Здесь много говорят о своих переживаниях, желаниях и т.п. А начать надо бы с общения как первичной и самодостаточной реальности – той реальности, о которой тибетские ламы говорят: «мое и его – одно» (народ, дразнящий так азиатов, обнаруживает куда более глубокое понимание Азии, чем все академики).
Что нужно для этого? Исполнить завет Конфуция: «превозмогай себя, претворяй (воспроизводи) ритуал». Нужно «оставить себя» и так высвободить пространство для общения. Это «ритуал». Ритуал можно только повторить, воспроизвести, но во времени ничего нельзя повторить. Суть времени – самоотличие. В нем можно только «возвратиться к изначальному». В буддийском храме есть «зал тысячи будд». Зачем тысяча? Одного-двух недостаточно? А тут серия изображений, указывающих на отсутствующий прототип, подобно вариациям музыкальной темы, лишь интуитивно постигаемой. Таково пространство ритуального общения: оно возвращает к отсутствующему жесту.
Людей привлекает только невообразимое будущее, которое может совпадать c забытым прошлым. Мудрый обаятелен, потому что он открывает другим путь в их вечное будущее.
Азиатский актер тщательно артикулирует чувства потому, что ищет точного соответствия вечносущему в эмоции. Его «просветленное сердце» (название трактата об актерском искусстве) пребывает до чувств. Его идентичность не в его «я», а в действии следования, возвращения к Началу. Он поистине «оставляет себя» и только поэтому может играть, к примеру, божество и не погибнуть от его убийственной силы. Не изображать, а именно играть: превозмогать все внешнее. Отсюда и его «эпифании»: застывшие сгустки огненного столпа воли.
Вот и корень обаяния, о котором можно сказать словами из описания «древних людей» в даосских канонах: «строгие, а излучали доброту!»
А.Ш.
… И спасибо Владимиру Вячеславовичу!
Этот удивительный образ зала тысячи Будд, иное воплощение той же метафоры, до которой дошел Камю. Множественность изображений, указывающих на тот же прототип или архетип…
Я только что столкнулся с этим явлением при оформлении очередного тома русских народных сказок. Мы берем образы для обложек из старинных книг, медной средневековой пластики или из народной живописи и резьбы по дереву.
И вот я нахожу бронзовую фибулу, застежку века 11-го, на которой изображен лютый зверь — Лёв. И отдаю профессиональному дизайнеру сделать из него рисунок для обложки. И дизайнер его убивает!
Он копирует рисунок, убивая его этим, потому что делает из него стилизацию под народную живопись. И лёв теряет очарование, как эпигон, подражающий умеющим красиво одеваться людям выглядит ряженым попугаем! Он хотел быть так же обаятелен, как его кумир, а стал смешон и отталкивающ, как плохая копия…
В чем дело? Как уходит обаяние?
Так же, как и очарование!
Малявин: мудрый обаятелен не сам по себе, а потому, что он открывает другим путь в ИХ вечное будущее!
Обаяние — это способ воздействия, способ охватить, объять, захватить и увлечь куда-то, в чудесное путешествие, которое желанно.
И опять Малявин: азиатский актер обаятелен потому, что он приглашает зрителей в путешествие к Началам, Истокам, к тому самому Архетипу, на который указывают изображения тысяч Будд!
И народное искусство наших предков было таким же. В точности! И знаменитый «Миф о вечном возвращении», так хорошо раскрытый Элиаде, всегда присутствует в народном искусстве. И не как цикл годичных праздников. А прямо и непосредственно в любом рисунке, в любом изображении!
Что такое этот Лёв, которого весьма непохоже изобразил средневековый русский мастеровой? Это один из множества львиных Будд, кричащий о том, что где-то есть архетип, что где-то есть ЛЁВ как таковой, и он УЖАСЕН! Все львобудды народного искусства должны напоминать об УЖАСЕ, с которым ты можешь столкнуться, если заслужишь такую честь! А это честь, как и встреча с Драконом!
Ужас должен присутствовать в жизни человека с самого детства, потому дети так любят всяческие страшилки! Ужас одухотворяет! Это и должен нести ЛЁВ, которого ты рисуешь!
Поэтому народный художник не копирует предшественника, даже когда работает по прописям или прорезям. Даже канон, которому обязательно нужно следовать, это не образец, который надо повторить. Тем более, скопировать.
Это рамка дверного проема в тот мир, где живет Первообраз! А значит, где живет воздействие, очарование и обаяние, поэтому задача рамки ворот образа — не пропускать, а ВОСХИЩАТЬ! И это же задача всего искусства — похищать ввысь!
И художник, глядит на работу предшественника, а нарисовать пытается не ее копию, а того ЛЁВА, которого видел предшественник, и которого нужно уметь прозревать сквозь тысячи образов, созданных людьми.
Стилизуя льва под средневековый рисунок, ты просто пытаешься сделать исходным образом именно этот, весьма неудачный рисунок предшественника.
И ТЕМ ЗАКРЫВАЕШЬ ВОРОТА К ПЕРВООБРАЗУ, К БУДДЕ, К ВРЕМЕНИ ‘ОНО’ И НАЧАЛАМ, ИЗ КОТОРЫХ ВЫШЛА ТВОЯ ДУША!
Ты просто закрываешь ворота, и убиваешь обаяние…
В.М.
Большое спасибо, Александр Александрович, за вдохновенное и поразительно точное развитие намеченной мной темы. Очень важно понять культурный статус или, можно сказать, познавательную значимость, образов подобных древнерусскому Лёве. Это не «отражение действительности», не метафора, не аллегория, даже не символ, хотя он может принимать такие функции. Это нечто более широкое и одновременно интимное: манифестация, визуализация (как принято в буддизме) психодуховного состояния – тот самый «эпифеномен» или, как я говорю, типовая, самотипизирующаяся форма. Его природа – действие, утверждающее родовую полноту бытия, и он, по сути, игрив, восхищает и уводит за свои пределы, а потому не страшен. Знак, фиксирующий нефиксируемое. У него есть близкий аналог в Китае: дракон – воплощение ужаса, используемое во всяческих играх. Его назначение – вырывать из рутины и вести к духовной просветленности. Это означает: оставить все, чтобы пред-оставить всему свободу быть. Рекомендую внимательно прочесть лучший философский текст всех времен: рассказ о мяснике в 3-й главе «Чжуан-цзы». Нож мясника «не имеет толщины» и, входя в полости бычьей туши, «имеет предостаточно места, где погулять». Так нож точно «соответствует» всему происходящему, но потому, что дает всему быть. Вот разъяснение секрета успеха в общении.
Чтобы это понять, нужно «преодолеть себя» и постичь свою причастность к «единому сердцу», оно же «единое тело» мира в момент его рождения, когда все может быть всем. Таково пространство ритуала. Иногда приходится выбирать между жизнью для себя и «для всех», между индивидуальным «я» с его сентиментальной смертностью и личностью соборной, пресуществляющейся в вечносущем моменте традиции (школы), причастной к покою и легкости бессмертия.
А.Ш.
Добрый вечер, Владимир Вячеславович!
Если вдуматься, говоря о Лёве или некой семиотической сущности, вроде дракона, Лёва или Серого волка, мы говорим о том, как человеку стать обаятельным. Но пока я отчетливо вижу лишь, как стать очаровательным, потому что образы этих сущностей точно чаруют. Но я еще не вижу, есть ли в них обаяние.
В действительности, любая подобная сущность может быть обаятельной, если захочет от внушения ужаса перейти в более мягкое состояние.
Но тогда она перестает быть семиотической сущностью, и становится сущностью игровой, что нам, собственно говоря, и требуется.
Как семиотическая сущность любое такое явление культуры обладает способностью перемещаться по пространству смыслов и значений, связывая их и превращая это пространство в своего рода мир, полный жизни и глубины. Но стоит ей уйти от очарования в обаяние, как она вынуждена будет подойти поближе к человеку, утратив всю полноту своей семиотической глубины, и это сразу же превратит ее в образ.
Всего лишь в образ или метафору, которую Вы упомянули.
Но именно здесь и рождается игра, которой стоит овладеть, если мы хотим стать обаятельными.