Музей тайваньской души в городе Илань
На окраине города Илань у восточного побережья Тайваня, затерянный среди опрятных, но ничем не примечательных строений в западном стиле, стоит дом, в котором находится музей народной культуры Тайваня. Владелец музея, бизнесмен и по совместительству фольклорист Ли Цзикунь полвека собирал свою уникальную коллекцию предметов быта и верований жителей острова. Благодаря моему доброму знакомому по Тамканскому университету Джеффу Чжану я недавно побывал в этом музее и хочу поделиться впечатлениями о нем.
Признаюсь, меня всегда волновала тайна народной души. Музей в Илане вновь напомнило мне о причинах этого интереса. Дело в том, что вещи, которыми пользуются все и всегда, – самые душевно богатые, наполненные человеческим теплом и потому самые живые, но и самые очищенные от наслоений индивидуальной психики, анонимные и как раз поэтому самые открытые для каждого, каждому доступные. Настоящее «общее достояние».
Не шедевры гениев, а эти смиренные изделия безвестных умельцев лучше всего свидетельствуют о том, что человечество – одна семья и люди прочнее всего связаны именно там, где они не обращаются друг к другу напрямую, не пытаются друг другу что-то объяснить и доказать, а просто проживают свою жизнь.
Люди едины не тогда, когда они «непобедимы», а тогда, когда они неожиданно открывают себя в следах чужой и незнакомой жизни. Правда, это единение дается не без труда и серьезных, даже мучительных вызовов. Ведь то, что для отдельного человека есть трагедия, – например, его смерть – для фольклора – норма и питательная среда. По той же причине фольклор снимает трагическое напряжение чувств, избавляет от отчаяния, дарит утешение. Одним словом, фольклор предъявляет самые универсальные и долговечные качества человеческой жизни, и эти качества выражены в ее самых стертых, невзрачных, лишенных всего индивидуального и частного образах.
Апофеоз этой чисто азиатской приверженности к внеличной имманентности жизненной правды я увидел в каменных изваяниях божественных покровителей местности на Тайване, которые так похожи на пресловутых «каменных баб» Центральной Азии или грубых каменных будд Японии. Эти почти безликие божки – примета подлинного «большого стиля» Евразии.
В предисловии к каталогу своего музея Ли без ложной скромности утверждает, что Тайвань сохранил дух китайской древности даже лучше континентального Китая с его длинной чередой культурных катаклизмов. Это верно даже в предметном отношении. Большинство экспонатов музея совершенно уникальны и не имеют аналогов в музеях континентального Китая. Я бы добавил еще одну особенность. В музее выставлены вещи, которые изготовлены по китайским образцам мастерами из аборигенных племен. К их числу относятся, например, различные комоды и сундуки. Непоседливые аборигены зачем-то приделали к ним колеса и на красный – «счастливый» по китайским понятиям фон – нанесли свои изобразительные мотивы и орнаменты. Есть и китайские народные версии европейских образов – например, ангелов, украшавших нос голландских кораблей.
В итоге получился смешанный китайско-аборигенный и даже отчасти китайско-европейский стиль предметов интерьера, вполне соответствующий «фронтирному» положению Тайваня. Но за этим явлением скрывается громадный пласт периферийной культуры Китая по всему периметру его границ. На самом деле официальный образ китайской культуры (как и везде в мире) сильно искажает и упрощает реальное положение дел. Найти норму в китайском искусстве не так уж и просто. В свое время Вольфрам Эберхард даже написал двухтомное исследование, в котором представил историю китайской культуры как процесс постепенного слияния изначально самостоятельных региональных культур. Идея Эберхарда китайским властям, понятное дело, не понравилась и преодолеть инерцию имперской цивилизации не смогла. А между тем проследить, как классическая традиция впитывала в себя и перемешивала локальные культуры – архиважная задача китаеведения. Тайвань как раз показывает, что в реальности мы наблюдаем гибридные, или синтетические, культурные формы, благодаря которым Китай прочно вписывается в общий восточноазиатский контекст. Явление по-своему естественное для цивилизации, основанной на принципе (само)превращения, экс-центризма всего сущего и потому знающей только вариации, нюансы, конкретность существования (по той же причине вездесущий экс-центризм китайского видения мира не может оторваться от гипотетического центра и обрести самостоятельность, стать основой для политического сепаратизма). В любом случае понимание отмеченных особенностей восточноазиатского мира могло бы ослабить, а где-то и устранить присущие ему политические конфликты.
Еще один важный фактор состоит в том, что периферийные стили цивилизации повсюду хранят в себе наследие наиболее древних слоев культуры. Вспомним хотя бы культурную архаику русского Севера. Тайваньцы убеждены, что их диалекты и местные обычаи полнее выражают «дух древности», чем культура континентального Китая, особенно северного. Это обстоятельство тоже может способствовать укреплению чувства глубинного единства Китая за пределами его локальных различий и политических противостояний, за пределами государственной политики вообще.
И последнее: в быте и фольклоре Китая очень плотно связаны, упакованы в одну всеобъемлющую духовно-материальную и практическую цельность самые разные грани практики: знание и умение, идеалы и опыт, моральное удовлетворение и стратегический интерес, благоговение и ирония, фантазия и действительность. Здесь все сходится по пределу существования и оправдывается своей полярной противоположностью, все есть иносказание: иллюзия удостоверяет подлинность, пустота преломляется в неисчерпаемое разнообразие ярких красок и громких звуков, в изображении зашифрован благопожелательный или нравоучительный смысл. В этом мире нет ничего достовернее мнимости, ничего прочнее эфемерности. Народный быт – лучшее, самое совершенное воплощение этой реальности, ведь он есть жизнь, настаивавшаяся многими столетиями. Баснословная жизнь.
Владимир Малявин
