Заповедное место и грядущая всемирность
Владимир Малявин
Александру Александровичу Шевцову,
главе и душе Заповедника русской культуры.
Кажется, то, что принято называть современной глобализацией, в самом деле обозначило завершающий аккорд, «точку омега» того, что на Западе понимали под мировой историей. Завершение не есть конец, а, напротив, восполнение вещей, исполнение обетов, выявление доселе скрытого. Это значит: достижение предела развития в его прежних формах и перевертывание ситуации, полная смена вектора движения. Река истории, словно натолкнувшись на невидимую преграду, вздулась, пошла бурунами и устремилась ввысь и вглубь в поисках выхода. Человечество вступило в мир пост- и мета-: постмодерна, постполитики, постсекулярности и т.п., одним словом – постразвития, уводящего в незримые пространства метаистории. Этот резкий поворот не может не напоминать отчасти поворот назад, возвращение к началу пути.
Ни в чем современная ситуация завершения-переворота истории не предъявлена так ясно и наглядно, как в интересе к неведомому и экзотическому, иному и чужому образу мира и человечества. Современный человек, заметил З. Бауман, «ищет не общее будущее, а иное настоящее». Культурный и экстремальный туризм стал знамением эпохи. Как ни парадоксально, религиозные святыни и культурные достопримечательности, в наибольшей степени представляющие неповторимое лицо своей духовной традиции, стали местами всемирного паломничества. Оказывается, нет ничего более глобального, чем уникально-локальное.
За этим открытием, несомненно, стоит работа современного «информационного» капитализма, который научился превращать в товар самое сознание, всякую идентичность – индивидуальную, национальную, культурную. А поскольку идентичность укоренена в чаянии того, чем человек еще не является и чем еще не обладает, капитал, в сущности, научился торговать пустотой, смутными грезами и воспоминаниями, прообразом коих и выступают «бренды», это главное условие коммерческого успеха на перенасыщенном товарами рынке. Пустота, не требующая материальных вложений, но дающая наибольшую отдачу, есть самая капиталистическая субстанция.
Между тем, если экономика, как говаривал советский классик, должна быть экономной, то экзотика должна быть экзотичной. Здесь мы наталкиваемся, пожалуй, на главный узел противоречий современной эпохи, многое в котором определяет сама природа электронного образа. Последний творится стремительным чередованием двух полюсов бытия – вплоть до их взаимного наложения. Следовательно, речь идет о реальности, которая удостоверяет свою неуничтожимость тем, что заслоняет, скрывает себя, перетекает в инобытие, является экраном самой себя. В свете этой реальности сила проявляется в рассеянии, пребывает в своем отсутствии.
В эпоху информационных технологий капитал колонизовал виртуальное измерение опыта, превратив реальность в гиперреальность телекоммуникаций и добившись окончательного слияния действительности и воображения в бытии электронного симулякра. Последний есть воплощенное само-различие, «разъединяющий синтез» (Делёз), все и вся и самого себя подменяющий. Сознание растет и крепнет от этой субстанции, потому что оно есть в той мере, в какой уступает самому себе, оно не имеет содержания, но всецело функционально, его природа – чистое осознавание, осознание ничего никем. Есть доля истины в дерзком утверждении Ж.Бодрийяра о том, что мир заблаговременно спасен в этом автопоэзисе виртуальной плесени «электрического сна наяву».
Смычка экзотики и потребства – совершенно нелогичная, неразумная – образует знаменитый «товарный фетишизм», ко торыйв наши дни принял вид электронной гиперреальности. Этот гламурный натурализм на самом деле знаменует полную отделенность «планетарного человека» от чего бы то ни было реального. Именно господство симулякров позволяет распорядителям электронных СМИ – журналистам, рекламщикам, пропагандистам – утверждать, что они произвольно «фабрикуют реальность», но утверждать, как мы увидим ниже, с чрезмерной дозой самонадеянности.
Человек жаждет того, чего у него нет. Его идентичность принадлежит никогда не проживавшемуся прошлому и неизвестному будущему. Оно услужливо подсовывается ему медиа-образами или безжалостно препарируется современным «маркетингом души». Но ни то, ни другое не могут устранить различия между открытостью бытия и его предметностью, пустотой сосуда и его содержимым. В железобетонной «телекартинке», заменившей мир, всегда есть трещина, в которой зияет бездна свободы.
Бесполезно поэтому морализировать по поводу всеобщей симулятивности современной жизни и тем более пытаться разогнать эти «сумерки просвещения» свечой критических исследований. Нынешнее поколение с пеленок вскормлено симуляцией реальности, как искусственным молоком, и отодрать эту маску от своего лица может разве что вместе с собственной кожей. Но можно надеяться, что воцарившийся ныне нигилизм – как ему и положено – в своем пределе взорвет сам себя, даст способ перевернуть ситуацию. Сказано ведь, что спасение приходит в момент величайшей опасности…
Все дело, конечно, в оптике видения. Можно довольствоваться малой частью своего бытия, которая опознана. И можно принять полноту бытия и позволить себе быть тайной мира. Чтобы видеть мир, требуется не усилие, а как раз освобождение от усилий. Ибо нет ничего более естественного для живого существа, чем видеть, воспринимать, сообщаться с миром. Что остается, когда все оставлено (в том числе оставлено в покое)? Решительно все, но это значит – инобытность всего. Не предмет, не субстанция, не идея, не форма, не сущность. Нерукотворное. Неуловимое, но внушающее незыблемое доверие. Поистине, наша личная и коллективная идентичность какими-то тайными, но неразрывными узами связана с родной чуждостью в нас и с нашим, говоря старорусским языком, странноприимством. Эту открытость миру не может подменить и тем более отменить даже океан симулякров.
Историки культуры хорошо знают, что образы идентичности приходят из недосягаемого прошлого. Ностальгия по культурным корням – фирменный знак модерна. «Чудо, которым была Индия»; «Россия, которую мы потеряли»… Современный туризм – второй по обороту капитала бизнес в мире – питается как раз этим неистребимым желанием человека открыть мир. И притом не только далекие удивительные страны, но и собственную, вроде бы хорошо знакомую родину. Японцев трудно заподозрить в недостатке национального самосознания, но в Японии вот уже третье десятилетие не прекращается массовая кампания по «открытию Японии»: рядовому японцу предлагается сесть в поезд и сойти на первой попавшейся станции, чтобы, наконец, узнать по-настоящему родную землю. «Япония – экзотическая страна», – гласит девиз этой кампании, которая, помимо прочего или даже в первую очередь, служит коммерческим интересам железной дороги и туристического бизнеса. Но речь идет именно о желании открыть Родину и даже о самом предвосхищении открытия, которое. Действительная Япония, пожалуй, испортит этот предвкушаемый праздник души.
Не удивительно в таком случае, что, например, в Европе та же жажда «иного настоящего» утоляется, скорее, платонически. Достаточно вспомнить непрекращающиеся со времен Хайдеггера разговоры о «другом начале» европейской мысли или «другом векторе» (во французском оригинале Ж.Дерриды – l’autre cap) развития Европы. В способности Европы не просто открывать, но вырабатывать свою инаковость постмодернистские философы теперь усматривают ее универсальность.
И как не отметить, что, если в Японии и Европе открытие Родины – приятный пикник или увлекательный разговор, то в России это всегда было серьезным и почти всенародным делом, так что русские в своих поисках «неведомого Отечества» (кстати, любимое занятие одного из первых русских юродивых Прокопия Устюжского) дошли до Тихого Океана. Такая уж у русских родина: чтобы за далью открывалась родная даль, чтобы были и заколдованный лес, и заповедное место.
Современный глобальный капитализм торгует экзотикой довольно-таки мошенническим образом: он обещает неведомое и чудесное, а предлагает гламурную фальшивку. Быть может, его сила как раз и заключается в способности высвобождать и приручать наполняющее человеческую душу желание. Еще предстоит выяснить, является ли таинственная инаковость сознания подлинной основой капиталистического предпринимательства или именно она похоронит капитализм или, по крайней мере, сможет держать его под контролем. Но очевидно, что пресловутая «макдонализация» встречает все большее сопротивление в мире и все больше становится символом провинциализма Запада, тогда как роль глобальных центров успешно примеривают на себя мегаполисы крупнейших стран Азии, сочетающие ультрасовременный урбанистический пейзаж с символами культурной самобытности.
В основе западной концепции практики лежит представление в том, что человеческому труду предшествуют некая идеальная модель или ясный образ результата этого труда. В обоих случаях мы имеем дело со сведением человеческих действий или человеческой общности к трансцендентному принципу или идее, имеющей характер предвидения и даже провидения. Такая установка мысли диктует жесткую взаимную обусловленность порядков языка и бытия, субъекта и объекта, идеального и материального, рациональности и эмпирического опыта, что со времен Канта составляет содержание схематизма сознания. Этот схематизм является, можно сказать, главным мифом Модерна. Конец Модерна есть полное совпадение объекта и субъекта, что равнозначно абсолютной фикции реальности.
Не будем давать здесь критическую оценку мифу Модерна. Врожденный догматизм и историческая ограниченность последнего сегодня хорошо известны и даже очевидны. Заметим только, что этот миф действительно придает западной истории (или сам воспринял от нее) апокалиптический пафос, ибо объявляет существенным свойством человека его конечность. Американские панегирики глобализации – странное недоразумение, которое можно списать разве что на неисправимую наивность Нового Света или, что кажется более достоверным, изначальную апокалиптичность, т.е. завершенность в указанном выше смысле, американского сознания.
Что касается Европы, то у этой цитадели западного мира уже почти не осталось защитников. Отчасти, возможно, потому, что она и не нуждается в защите: техника как информационная среда уже отделилась от собственно гуманитарного измерения практики и развивается автономно. Но главная причина, заключается, конечно, в невозможности защищать Европу прежними средствами. Глобальные притязания Европы теперь модно обосновывать ссылками на ее исключительность.
Без всякой иронии можно сказать, что Европа получила то, что хотела: полное совпадение мысли и бытия, субъекта и объекта. И тут же выяснилось, что это совпадение совершенно невозможно и нежизненно, что Европа стремилась к собственному пределу, который отрицает и разрушает ее. Идея подчинения действия идее, копии оригиналу, образа праобразу или, по-гречески, типа архетипу неисправимо догматична и не может получить никакого философского разрешения, о чем со всей наглядностью свидетельствуют иконоборческие споры, не утихающие поныне. Репрезентация, говорит Делёз, есть «трансцендентальная иллюзия». А в историческом плане модернистское мировоззрение ведет, по убийственному, но точному определению Хайдеггера, к «опустошению Земли».
Таким образом, вожделенная цель европейской мысли была достигнута непомерно дорогой ценой: вся конструкция европейской интеллектуальной традиции оказалась взорвана изнутри. Произошла кардинальная смена установок мысли: вместо мышления о сущностях, оперирующего логикой тождества и различия, пришло мышление, имеющее своим предметом перемены, самоотрицание, событие. В его свете вещи являются собой в той мере, в какой они есть нечто другое. Здесь мысль остро нуждается в понятии, которое могло бы обосновать посредование как фундаментальный принцип бытия. И такое понятие появляется уже у Платона в диалоге «Тимей». Оно представлено словом «хора», которое означает в «Тимее» мать, кормилицу и, наконец, место, вмещающее в себя образы. Конечно, это понятие было не столько создано Платоном, сколько подсказано ему древними мифами, где мир творится расчленением, рассеянием первочеловека и чаще всего – Матери-Земли. Еще одно принятое в античности название для этой реальности – гиле, мать-чаща. Ему созвучен русский образ «матери-пустыни», если понимать пустыню на русский лад – как лесную пустынь.
отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».
отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».
отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».
отринув от себя наносность модернизма и прочего современного суррогата сознания,повседневных мелких бытовых устремлений,-вполне реально открыть для себя инаковость своего бытия и своей хотя бы малой родины,даже города,в котором живёшь,вот именно в безцельных странствиях и открывается потаённая сторона места жизни,когда времена «шепчут».