«Заморские дома» юго-восточного побережья Китая
Владимир Малявин
Я уже писал, что в Китае можно выделить три культурно-исторические зоны, которые представляют как бы три фазы эволюции культуры.
Первая зона — Лессовое плато и равнина Хуанхэ: колыбель китайской цивилизации, Китай изначальный с его строгой простотой ландшафта и возвышенной сдержанностью архитектуры, наглядно свидетельствующих о прочных нравственных устоях китайского быта.
Вторая зона — центральный Китай, в особенности нижнее течение Янцзы (Цзяннань). Это Китай поры зрелости и цветения: умудренный, хорошо знающий себя, умеющий ценить свою красоту и наслаждаться ею.
А южное и юго-восточное побережье — это Китай уже перезревший, ушедший в декорации, переехавший «на дачу», живущий фантазиями и капризами. Крайняя точка этой тенденции в архитектуре — так называемые «заморские дома» (янлоу洋楼). Ими в особенности славится остров Цзиньмэнь (в западной, от местного диалекта идущей транскрипции Кимой) у берегов южной Фуцзяни. Здесь Китай вышел в открытое море и сам открылся миру. «Заморские дома» — первая попытка китайцев скрестить родное с чужим, стать космополитами на китайской почве. Их владельцами были местные жители, уже прочно осевшие за границей, но не порвавшие с родиной. Обычно они имели две семьи: одну заграничную, одну в Китае. Они построили себе дома, поражающие экстравагантной, часто нарочито акцентируемой мешаниной стилей и культурных форм, демонстрирующей всемирный кругозор их хозяев. Фрагменты разных эпох и культур, модные аксессуары европейского быта, символы мировых религий кружатся в причудливом, не сказать нелепом хороводе на этом первом празднике глобализма. Они — пустое украшение, дань моде, ничем не подкрепленное обещание мировой полноты жизни. Экзотика? Конечно. Но в какой-то момент осознаешь, что это экзотика странным образом продолжает хаос, изначально присущий китайскому быту с его нагромождениями вещей даже в парадной гостиной, мешками и велосипедами, сваленными у домашнего алтаря, непривычным сочетанием эстетизма и практицизма. В эту эстетику хаоса отлично вписывается главная эмблема Цзиньмэня: лев, усмиряющий сильные здесь ветры. Тоже заморский зверь, одновременно грозный, забавный и… полезный.
А все дело в том, что единство китайского мира держится единичностью каждой вещи и в конце концов каждого момента жизни. Единичность по определению несравненна и уникальна, выпадапет из любого порядка, всегда всключает в себя инаковость, инобытность всего. Поэтому чем разнообразнее китайский мир, тем более он стянут воедино. Ничто не связывает китайцев так крепко, как их разделенность, самодостаточность каждого. Недаром они любят называть себя то ли в шутку, то ли всереьез «кучей песка».
Соответственно, в цзиньмэньских «заморских домах» живет и даже как никогда жив традиционный для китайского мироощущения вкус к экзотике, который парадоксальным, но совершенно закономерным образом сопрягается с установкой на создание типовой и, значит, единичной и притом самодостаточной в своей единичности формы. Китайский мир — это гладь мирового океана, преображенная в рябь: необозримое марево бурунчиков-запятых так называемого «облачного узора» или водоворотов Желтой Реки на китайских картинах. Это мир, постигаемый наощупь и (ра)скрытый для всех.
То, что скрепляет мимолетное и вечносущее, есть не что иное как игра. Всякое дело китайцы называют забавой, баловством (вань), больше всего они любят «занятия на досуге», и нет ничего милее их сердцу, чем «древние игрушки» (по-китайски, антиквариат). В отсутствие умственной диалектики и религиозных догматов они спасаются игрой от неразрешимого конфликта Неба и Земли, конечного и бесконечного. И когда в их кукольный и давно окуклившийся (в типовых формах) мир так жестоко ворвался Запад, с ним было проще и приятнее ладить, сведя его к знакомой россыпи курьезных вещиц. Обладание таковыми в годы крушения «старого режима» стало подлинной страстью жителей Поднебесной (см., например, повесть Фэн Цзицая «Волшебный кнут»).
Наивная эклектика «заморских домов» понемногу изжила себя по мере того, как углублялось и упорядочивалось знание китайцев о Западе. Но одновременно все очевиднее проявлялись некоторые глубинные, неизменные принципы организации китайского мира. Пожалуй, важнейший из них — принцип разбивки или темпорализации пространственно-временного континуума, превращающий неопределенную цельность бытия в совместность, рассеянное единство качественно определенных, типизированных моментов существования (вспомним мотив преломления «безымянной цельности» Дао в иерархию чинов из главы 28 «Дао-Дэ цзина»). Таков смысл Превращения (хуа) и События-Событийности в китайской мысли. Эту посылку разделяли и конфуцианство, и даосизм, но извлекали из нее разный смысл.
В конфуцианстве Событие понималось как благоприятный случай, используемый мудрецом для создания гармонического, морального и иерархически организованного порядка. В этом преображении осуществляется цивилизаторская миссия человека. Даосы видели в превращении только происшествие, удар судьбы, возвращающий все сущее к его исконной полноте. Двум этим подходам в китайском искусстве соответствовали кропотливая выделка сверхвременных типовых форм, составившая главную линию традиции, и даосско-буддийская экспрессия, упраздняющая формы только для того, чтобы восстановить мир в его (квази)первозданном или, на языке традиции, «утонченном» естестве.
Современная архитектура Китая и всей Восточной Азии дает много образцов подобной дискретно-типовой организации пространства по ту сторону всякого стиля. Даже облик новой столицы Казахстана Астаны сложился под неотразимым воздействием этого принципа.