«Тайбэйцы» тайваньского писателя Бай Сянь-юна
Владимир Малявин.
Предисловие к русскому изданию сборника рассказов «Тайбэйцы» тайваньского писателя
Бай Сянь-юна
Читатели в России впервые получают возможность ознакомиться с творчеством писателя, живущего на Тайване и о Тайване пишущего. Чтение этой книги может показаться делом легким и приятным. Экзотика далекого тропического острова способна увлечь или развлечь наших сограждан даже независимо от описываемых в ней жизненных перипетий. Но на самом деле смысл рассказов тайваньского автора гораздо глубже и сложнее первого впечатления о них. Ибо сказанное в них – и притом в строгом соответствии с одним из главных принципов китайской словесности – менее важно, чем то, что в них не сказано.
Начать с того, что само название сборника скорее вводит в заблуждение. Герои большинства рассказов Бай Сянь-юна попали в Тайбэй не по своей воле после исхода Гоминьдана с континента. Для них он – центр захолустной провинции, к тому же до недавнего времени принадлежавшей Японии. Они живут в законсервированном, замкнутом мире. «Остров Крым» с китайской спецификой. Недаром сборник заканчивается рассказом, который называется «Государственные похороны», что по-китайски может означать и «похороны государства». Положение, не чуждое драматизма, каковой, конечно, сполна присутствует в рассказах Бай Сянь-юна. Но персонажи этого окуклившегося мира сами ведут себя как куклы с их мелочными желаниями и интригами, банальными развлечениями и до смешного серьезной церемонностью, требующей, к примеру, называть каждого по его статусу. Словно перед нами не люди, а театральные амплуа: Штаб-офицер Чэн, Ординарец Цинь, Управляющий Чжао, Профессор Юй, «вторая сестра», «пятая сестра»… Бюрократически заорганизованная жизнь: «Ординарец Лай велел подать автомобиль комиссару Лэю…». Наследие Конфуция, призвавшего жителей Поднебесной «исправлять имена» вещей (а заодно самого себя) живет и побеждает даже в современном Тайбэе. Таким живучим оно оказалось потому, что учит связывать все явления в мировую сеть соответствий и субординаций, создает пространство всеобщего резонанса, переклички голосов, модуляций тона, вариаций одной неизреченной темы. Так оно вносит смысл в жизнь и дает власть над миром. Кто же от этого откажется?
Осмысленная жизнь дорогого стоит. За нее надо платить отказом от всего, что греет наше самолюбие. Конфуций говорил, что нужно «преодолевать себя». Но воля к превозмоганию себя неизбежно обостряет и сознание своего «я». Поэтому «самовыправление» не исключает и даже предполагает неврозы, душевное неистовство, даже вспышки агрессии. Здесь кроется главная коллизия китайской жизни. Мы узнаем ее по глубоко сидящим в каждом китайце стратегиям косвенного самоутверждения в виде заботы о сохранении лица, назидательного резонерства, стремления продемонстрировать свое нравственное превосходство.
Противостояние двух указанных тенденций в человеческой психике, наверное, нельзя разрешить умственно, но можно снять, так сказать, жизненно. Если в усилии «выправить себя» мы наблюдаем за собой, то мы можем наблюдать и за самим наблюдением. Такая внутренняя дистанция самонаблюдения по природе иронична, она освобождает от сознания своего величия, не умаляя его. Она делает возможным обрыв смысла или его «метафорическое скольжение» – последние, как утверждают некоторые, следы присутствия Бога в современном, наглухо законопаченным человеческим разумением мире. Поэтому с известной точки зрения правду говорит как раз тот, кто называет вещи «неправильно», называет в равной мере шутливо и всерьез. Например, в рассказе «Сиротливый цветок любви» певичка из веселого заведения называет свою хозяйку «главкомом». Между тем сходство гарема с армией закреплено в Китае почтенной традицией: его видел еще патриарх китайского военного дела Сунь У.
Ирония на самом деле подтверждает человеческое достоинство. В ее китайской версии она стремится быть предельно тонкой и прозрачной, практически незаметной. Это сцепление возвышенного и снижающего пафоса в высказывании обладает солидным запасом прочности и в действительности устанавливает вечносущие качества опыта. Именно оно обеспечило классической культуре Китая такую долгую жизнь. И она же придает рассказам Бай Сянь-юна безошибочно человечную тональность.
Таков культурный контекст прозы Бай Сянь-юна, который делает главной ценностью китайской литературы ее утонченность, понимаемую как равноценность сказанного и несказанного, утверждения и отрицания и превыше всего иносказательность и недосказанность сказанного. Иносказательность закономерно находила свое завершение в намеренной невнятности, таинственности языка вплоть до тайнописи в разных ее видах. Культ изощренной «зауми» в тексте вполне согласуется с любовью ученых людей Китая к ритуальным предметам, старинным и курьезным вещицам, их апелляцией к смысловой ауре вещей. Здесь выявляется неожиданная на первый взгляд параллель между «кукольно-окуклившимся» миром персонажей Бай Сянь-юна и декадентством fin dе siècle в Европе с его «антикварной» атмосферой, которая, впрочем, свидетельствует, по выражению Бердяева, об «утонченной Фиваиде» художественно чуткой души. Вот чем оправдывается жизнь героев рассказов Бай Сянь-юна, людей, казалось бы, вполне заурядных.
Уже должно быть ясно, что связка самоутверждения/самооставления не оставляет места для психологизма в его принятом в Европе индивидуалистическом изводе. Психологический анализ и идеологические манифесты в Китае заменяет обращение к знакам сокровенного – до-личностного или над-личностного – душевного пути, памятникам незапамятного. «Выправление себя» – усилие по природе эпическое. Оно обращено к истоку родовой-родной жизни, вскормлено обещанием неисповедимого. Его основание – та мировая сеть резонансов, которая выявляется в пространстве оставившего, опустошившего себя и потому полностью открытого миру сердца. Это место жизненных метаморфоз, все вмещающее и всюду отсутствующее, столь же пустое, сколь и бесценное. В нем нет далекого и близкого, внутреннего и внешнего, нет даже различия между духовным и физическим. В нем есть только вездесущая, от начала времен заданная срединность всего (недаром «Срединное государство» – самоназвание Китая). Вот как рассказывал о мире срединности мудрец древнего Китая Кан Цан-цзы:
«Мое тело в согласии с разумом, мой ум в согласии с жизненной силой, моя жизненная сила в согласии с духом, а мой дух всегда в согласии с Небытийствующим. Любое самое малое явление, любой самый слабый звук будут внятны мне независимо от того, случаются ли они за пределами земного мира или прямо под носом. Однако ж мне неведомо, воспринимаю ли я их своим телом или постигаю сердцем. Это знание появляется само собой — вот и все».
Китайский мудрец говорит о событии Встречи, которое преображает. Он говорит о цельности мира в сокровенной связи всего сущего или, точнее, всего происходящего. Цельности одной вечно тянущейся, на все голоса звучащей струны. В каком месте ее ни коснись, мировая бездна откликнется несмолкающим гулом. Об этом «чувстве универсума» говорит старинное китайское изречение: «камень навевает думы о древнем, вода навевает думы о далеком». Заметим, что согласие – не тождество, оно связывает разные и даже несоизмеримые величины, а потому утверждаемая им связь всегда значимо отсутствует. Тому, кто развил в себе такую чувствительность – а это норма в китайской традиции – не нужно что-то объяснять. Но такой человек, чтобы быть, должен… не быть. Он может только молчать о себе. Его молчание – свидетельство преображения.
Вот здесь мы открываем совершенно новую грань китайской литературной традиции и притом можем по-новому взглянуть на роль Тайваня в китайском мире. В свете сказанного творчество по-китайски оказывается способом ускользания без отрицания, жизни в пределе всех вещей. Между тем геополитически Тайвань – земля пограничья, фронтира – оказался той точкой открытости Китая миру, в которой китайский гений достигает внутренней завершенности в моменте само-оставления и… становится всемирным. В Тайване Китай находит свое инобытие и начинает выстраивать себя заново в масштабе глобального пространства. Тайванец ощущает себя, по крылатому выражению тайваньского писателя У Чжо-лю, «сиротой Азии» и, ускользнув от империи, но оставаясь при ней, дорожит своим периферийным положением, своей родной землей именно потому, что хочет принадлежать всей планете Земля. В поисках новой идентичности он – впервые на китайской почве – создал прочную демократию. Эти поразительные перемены не могли отразиться в творчестве Бай Сянь-юна, но они настолько заметны и важны, что не сказать о них нельзя.
Было бы интересно сопоставить сделанные выше наблюдения с собственно литературными особенностями прозы Бай Сянь-юна – ее лексикой, стилем, фигурами речи, историческим и культурным контекстом. Но такой экскурс требует больших профессиональных знаний и будет малопонятен широкому читателю. Достаточно сказать, что переводчик книги Виталий Андреев проделал колоссальный труд и при поддержке тайваньских консультантов и русских редакторов создал компетентную и точную русскую версию крайне сложного и по содержанию, и по форме китайского оригинала. Некоторые стилистические шероховатости перевода на самом деле удачно передают «кукольные» манеры персонажей Бай Сянь-юна. Уверен, что эта работа молодого переводчика послужит хорошим примером для будущих переводов современной китайской прозы.
