Родное долготерпение. Часть 1
Владимир Малявин. Родное долготерпение (По поводу двух утопий: славянофильской и сюрреалистской). Часть 1. — Статья от 15 июня 2016 года.
«Край родной долготерпения…»
Тютчевская строка с детства врезается в память и неумолкающим, пронзительным зовом живет в сердце. Очень точно в ней угадана глубочайшая и, может быть, вовсе неизъяснимая, роковая тайна русской души. Тайна эта нынче погребена на дне океана гламурной пошлости, систематически отрицается и изгоняется из жизни капиталистическим потребительством, ловко соединяющим вроде бы несовместимые вещи: бесчувственную деловитость и слепую чувственность. Одно сходится с другим в невозможности и неспособности осмысленно жить и, как следствие, в неутолимом желании бежать от себя, потерять себя в раз-влечениях. Безнадежная затея…
Не удивительно, что сегодня почти забыт подлинный смысл терпения. Среди апостолов последнее почиталось «совершенным действием, чтобы быть совершенным во всей полноте» (Иак.1: 4).
Терпение есть работа спасения и прямая противоположность инертности и лени. И оно же составляет тайну любви, ибо любовь никогда не перестает быть; «любовь никогда не спит» (Сведенборг). Но в наше время терпение относят к способности покорно сносить страдания, несправедливости и обиды, одним словом, всяческое насилие, на худой конец жизненные тяготы.
Терпение нынче – удел презираемых «терпил». Даже для верующих терпение больше соотносится с простой покорностью внешней силе: «Христос терпел и нам велел». Вот сербы остались ближе к исконному смыслу терпения. Они говорят: вытерпел – спасен.
Откуда это тайком закравшееся в современное сознание снисходительное, даже презрительное отношение к некогда высочайшей добродетели? Наверное, причина в том, что терпение незаметно срослось со скукой – этим, как заметил еще Зиммель, «фундаментальным настроением современности». Скука соответствует отчужденности современного человека от общества и самого себя, состоянию «одинокого в толпе». Она выражает себя в двух основных модусах: возвышенном (ирония) и низменном (цинизм). Русский нигилизм и русский отчаянный юмор лишь обнажает изнанку буржуазного благонравия.
Что означает союз терпения и любви в деле – непременно общем – спасительного самовосполнения?
Смысл такого делания вдохновенно раскрыт в помещенных ранее в этом блоге «славянофильских» рассуждениях Владимира Эрна. Из них явствует, во-первых, что долготерпение любви – добродетель в своем роде элитарная, свойственная немногим избранным, которые, «следуя высшим призывам, встают покорно со своих родовых мест… и устремляются к страдальному сердцу родимой земли». Речь, конечно, не о физическом перемещении. Е.Л. Шифферс в эссе «Пространство» прекрасно написал о праведнике, который «высшим призывом» пригвожден к одному месту и молит Бога только о том, чтобы иметь терпение выстоять в этой полной неподвижности. Ибо труднее всего претерпеть как раз покой. Выражение «сердце родимой земли» при всем его пафосе употреблено очень к месту. Ведь Эрн говорит о возвращении к сердцевине, самим корням духовной жизни. Здесь если и надо куда-то идти, то только вглубь. И почему «высшие призывы» так неотразимо действуют на человеческую душу? Потому что это божественный язык истины, давший человеку знание «имен всех животных».
Второе. Подвиг избранных встречает в обществе всеобщую поддержку и даже благоговейное почтение, ведь речь идет о преодолении всего эгоистического в себе, всякой личной корысти и, следовательно, о необходимом условии, самом основании общественности. Избранные терпят за всех. На этой основе выстраивается иерархия и весь общественный порядок. Когда-то так было повсюду, и еще сегодня так есть на Востоке. Да, в обществе, памятующем о «высших призывах» и преданном общему делу, обязательно существует разделение между посвященными и профанами, и последние могут только сочувствовать первым, но в нем нет и не может быть раздоров и вражды.
Третье. Духовная элита скрыта и скрывается от внешнего, постороннего взора, ибо путь к «сердцу земли», т.е. возвращение к центру существования, по определению не имеет ничего частного, никаких отличительных признаков. Повсюду аскеты умаляют себя тем, что «вбирают сознание» в себя, обращают слух и зрение вовнутрь, уходя, как у Эрна, за горизонт видимого. Речь идет о растворении или, точнее, претворении себя в живой континуум «надвременного соборного тела» (В. Муравьев) – пространство открытости всего всему и, следовательно, всеобщего интимного и неотразимого воздействия. Итак, в свете духовного подвига Россия предстает двуединством пустыни (бескрайним пространством) и пустыни (укромным местом духовного просветления). Подобно отношениям посвященных и сочувствующих, одно непрозрачно для другого, и правда пустынножительства предъявляет вовне только отчужденный, даже обманчивый образ, свой мертвый след, отчего Россия сегодня так часто кажется только… пустырем. Но даже оргия беззакония лишь испытывает границы долготерпения, т.е. вечнопреемственности одухотворенной жизни. Общим знаменателем для этих трех измерений России является момент оставления, потери, преодоления себя. Россия никогда не равна себе, всегда убегает от себя. Ее цельность обосновывается не формальным тождеством, а совместностью, пребыванием в одном повсеместно-всевместительном месте, «сердце мира», где сходятся полярно противоположные силы.
Четвертое. Уход праведника из мира на самом деле возвещает возвращение истины в мир. Претворение свершается в каждом акте растворения. Здоровое, т. е. знающее дары долготерпения общество живет, так сказать, в режиме ожидания пришествия неисповедимой истины, т.е., по сути, бодрствования; оно требует жить так, чтобы
«…всечасно ждать удара
Или божественного дара…»
Только событие возвращения удостоверяет полноту и, следовательно, подлинность существования. Только оно способно внушить обществу радостную уверенность в себе и избавить его от фрустрации и неврозов, на которых воздвигнута изощренная конструкция современной цивилизации, питающейся слабостями и болезнями души.
Момент возвращения – сердечный центр любой духовной практики. У Эрна исчезновение подвижника в духовном теле России обозначено как «живое прохождение Бога», что прямо отсылает к теме долготерпения у Тютчева. Только идея возвращения способна оправдать безумную логику, как выражается Эрн, «неявленной яви святой Руси», согласно которой существует именно отсутствующее, а единственно неизбежное в жизни– это невозможное. Но такова же логика самой веры и, в сущности, логика любой традиции: подлинное доказательство реальности подвига заключается в его… извечной сокрытости. Такова же логика символического языка традиции, утверждающего: чем дальше, тем ближе, чем ниже, тем выше и т.д. Ее невольно пародировали даже русские революционеры с их лозунгом «чем хуже, тем лучше».
Итак, духовная Россия есть потому, что она не видна и, более того, реальна ровно в той мере, в какой не видна. Доказательства? Тут как раз тот самый случай, когда, как сказал один православный подвижник, доказательства оскорбляют истину. Но все же мы имеем дело с определенным порядком мышления в своем роде целостным и гораздо более «хитроумным», нежели плоская рациональность интеллекта. Здесь находится главная развилка для человеческого рода. Человек волен сделать свой экзистенциальный выбор: удовлетворится ли он прямолинейной разумностью технического прогресса, превращающей его в машину, а жизнь – в спорт, или предпочтет искать в себе неизбежно-невозможное человечество и восполнять себя… уступлением? В первом случае человек будет вечно торопиться – просто потому, что захочет убежать от себя. «Все оргии освобождения мы уже пережили и теперь ускоряемся в пустоте» (Бодрийяр). Во втором человек встанет на путь возвращения к себе, и его целью будет наполненный покой родного дома.
Два этих пути предполагают совершенно разный исторический ландшафт. В первом случае – гладкая, ровная поверхность автострады или дорожки стадиона, во втором – разрывы и провалы, пики и ущелья, бесконечно сложный ритм самой жизни, где истина возвращается, возвращает себя людям в моменты высшего напряжения духа и самых суровых испытаний. Не зря Вячеслав Иванов свое эссе о судьбе России – одно из лучших среди произведений этой тематики – озаглавил «Кручи». Для Эрна, автора «катастрофической теории прогресса», моментом истины для России стала война. Смывшая все лишнее, нарочитое, преходящее, буря великой войны неожиданно обнажила твердыню русского духа. В одно время с Эрном немецкий философ Эрнст Блох, потрясенный ужасами той же войны, высказал совершенно сходную мысль:
«Неведомое вокруг нас есть глубинная основа для явления мира, и именно поэтому вспышка будущего знания, безошибочно ударяющая в нашу тьму… закладывает неизбежно достаточные основания для явления, для прихода в другой мир…»
Истина есть схождение несовместного; невозможное, но извечно предвосхищаемое совпадение начинания и свершения, и поэтому она может явиться только как взрыв, как электрический разряд, пробегающий между противоположно заряженными полюсами. Она есть дело не частное, а общее, но прийти к ней можно только из глубины собственного опыта, развивая духовную чувствительность, т.е. постигая все более тонкие различия между отдельными моментами существования и тем самым как бы замедляя бег времени. Продолжая линию, обозначенную Эрном и Блохом, мы не можем не ввести «божественный дар-удар» в самую гущу повседневного существования.
«Взорвать мир-тюрьму динамитом десятой доли секунды…» (В.Беньямин о революции сюрреалистов).
Из глубины времен словам Беньямина откликается поразительно искреннее свидетельство о прозрении, записанное в Китае в 1594 г. Гао Панлуном:
«Словно молния пронзила мое тело и прошла сквозь мой ум. Я слился с Великим Превращением, потеряв все границы. Для меня исчезли различия между небесным и человеческим, внутренним и внешним. Теперь все пределы мироздания сошлись в моем сердце… Я всегда презирал ученых, произносивших пышные речи о величии прозрения. В тот момент я и сам понял, что в нем нет ничего особенного».
«Аз есмь Альфа и Омега». Апокалипсис может быть актуальностью, «текущим моментом» (см. свидетельство Сведенборга) именно потому, что нет ничего обыденнее нерукотворного – того, что существует в начале времен, прежде всего сущего. И, как начало всех времен, не имеющее хронологии, эта истина бьет «безошибочно»: всегда в нужный момент и в нужную точку. Поистине, время снятия печатей и исполнения обетов, время «вечного возвращения» недостижимого Начала всегда приходит вовремя, хотя оно предъявляет только подобия, «копии утраченного оригинала», оставляет любому делателю только право на «благодатную ошибку», заведомо приписывает любой работе отрицательный результат. Как говорил Лао-цзы, профан, вознамерившийся выполнить за Небо его работу, похож на неопытного рубщика, взявшегося за топор: такой только пальцы себе поранит, а дров не нарубит.
Все-таки конец света – момент неимоверного напряжения всех сил, и как раз поэтому он остается невидимым для тех, кто знает только обыденное. Лишь немногие праведники способны пережить Страшный суд еще при жизни, сказал Симеон Новый Богослов. Долготерпение спасительно, ибо в своем пределе, в полноте его покоя дает претерпеть даже Страшный суд. Вот где открывается подлинный смысл вроде бы кощунственной шуточки Розанова:
— Иди на страшный суд!
— Не пойду…
(Окончание следует)
