Главная страница » Публикации » Постскриптум к памяти войны

Постскриптум к памяти войны

Владимир Малявин

Тезисы доклада, прочитанного в университете Чжэнчжи, Тайбэй 8 мая 2015 г.

Сначала несколько очевидных фактов об историческом и психологическом контексте памяти последней войны.

1.   Великая Отечественная война стала для народов России величайшим потрясением и духовным испытанием. Но чем сильнее потрясение, тем меньше оно поддается воспоминанию и тем больше превращается в своего рода «слепое пятно» истории. В предельном страдании, невыносимой боли субъект исчезает полностью: тут просто некому и нечего вспоминать, остаются только обстоятельства пережитого, анекдотически ничтожные, не сказать кощунственные. Память войны – как воронка от снаряда, дымящаяся в том месте, где только что был человек. Это роднит ее с первичным фантазмом: реальностью вневременной и довременной, преследующей сознание, но недоступной воспоминанию. Я родился спустя пять лет после окончания войны, и в детстве меня удивляло нежелание взрослых рассказывать о ней: память военных лет явно была еще слишком свежа в памяти, чтобы стать предметом рассуждения. Помню также свое удивление, когда я прочитал в наградной книжке к медали отца, что обладатели ее имеют право бесплатного проезда в трамваях. Об этой привилегии никто вокруг и не заикался. Такое молчание – явление в своем роде естественное и распространенное. Евреи хорошо осознали невозможность вспомнить холокост. Недавняя публикация о геноциде армян в 1915 г. озаглавлена: «Сто лет безмолвия». Но тогдашнее молчание о войне было, конечно, на руку власти и, как мне кажется сейчас, так же молчаливо ею насаждалось: свободное обсуждение истории войны и в особенности чувство свободы фронтовиков, познавших бессилие власти над ними, поскольку «дальше фронта не пошлют», были для нее смертельно опасны.

2.   Нежелание западных союзников СССР и многих стран Восточной Европы, теперь уже и Украины, разделить с Россией память войны и победы демонстрирует истинный масштаб исторического видения и нравственного сознания сегодняшнего Евросоюза: неспособность Европы подняться выше политической конъюнктуры и мелочных обид. С одной стороны, Голливуд сделал свое дело: подавляющее большинство жителей Западной Европы полагают, что решающую роль в разгроме Третьего Рейха сыграли США и Англия. С другой стороны, страны Восточной Европы за немногими исключениями формально и тем более фактически были на стороне гитлеровской Германии, так что победа антигитлеровской коалиции явно не их праздник. Но есть причины и куда более глубокие. Тоталитаризм ХХ в. обладает генетическим родством с либеральной идеологией: и то, и другое – продукт трансцендентализма в мысли, ищущей основание в самотождественном субъекте. И пусть постмодернистская мысль сейчас прославляет различие между индивидами, само это прославление есть лишь оборотная стороны индивидуальной идентичности в либерализме или формального единства класса, нации или расы в тоталитаризме и поэтому не может обезопасить от нового прихода последнего. Память последней мировой войны должна стать поводом для осознания условий невозможности возрождения тоталитарных режимов с их обезумившим ratio.

3.   Как индивидуальное сознание рождается в скачке от чистой (все)временности к хронологии, так воронка снаряда, где сгорела человеческая жизнь, заполняется мутной водой политической риторики и пропаганды. По мере того, как ослабевала живая память войны, все громче звучал официоз победы вплоть до введения в 70-х годах минуты молчания в память о жертвах войны перед началом спектаклей в театрах. У этого официоза была низовая, народная параллель, представленная популярными (неважно, авторскими или безымянными) песнями о правде войны: правде героической смерти неизвестного солдата. В мотиве анонимности подвига официальная и народная версии памяти войны поддерживали друг друга. С середины 60-х годов здесь главным запевалой стал Высоцкий:

«С неба летит, догорает звезда, некуда падать…»

«Когда он не вернулся из боя…»

По содержанию и пафосу эти песни с поразительной точностью продолжают традицию казачьих и других народных песен о героической смерти. Как и официальная риторика, они, скорее, мешают пониманию войны, чем помогают ему. Они выражают, в сущности, то, что Фрейд (возможно, слишком односторонне) называл «неврозом войны»: навязчивым желанием рассказать об опыте, который недоступен ни рефлексии, ни даже описанию. Хрип Высоцкого – сентиментальная компенсация неизбежной неудачи такого рассказа.

4.   Отказ от травматического опыта войны и сопутствующих ему ритуалов стал реальной основой евроинтеграции, что подтверждает метакультурную и наднацинальную природу Европейского Союза. Многие страны Восточной Европы к евроинтеграции не готовые заменили в целях обретения национальной идентичности память об освобождении от нацизма памятью о советской оккупации. На этой почве возникают разные юридические казусы вроде недавно принятых на Украине законов о запрете советской символики за исключением периода ВОВ. Память войны не просто обозначила водораздел между Европой и Россией, но уже питает реальные военные действия в той же Украине, причем обеими сторонами непризнанные. Эта война не сможет оставить о себе память.

Теперь отмечу, тоже очень кратко, что нужно делать для того, чтобы вывести развитие событий вокруг памяти войны из тупика тотального непонимания и вездесущих раздоров.

Взгляд на войну лишь как на источник душевной травмы слишком узок и односторонен. Память войны может относиться и к будущему – достаточно вспомнить кинематографические и литературные фантазии на тему будущего ядерного конфликта. В широком смысле война есть абсолютное событие, царство свободной игры случая, неотвратимость грядущего, которые принадлежат первичному фантазму, где история стукается о свое природное дно, мир возвращается к его имманентному началу, исходной (за)данности, и человеческое лицо Земли, украшенное гуманистическими ценностями и идеалами, превращается, как сказал бы В. Беньямин, в «окаменевший доисторический ландшафт». Важно помнить, что всевременность фантазма есть не что иное, как бесконечно саморазличающееся мгновение. Пребывающий в нем всегда как бы медлит, бесконечно «временит». Сознание, а за ним историческая память, фиксируют лишь это промедление, но не поспевают за реальным динамизмом жизни и в этом смысле являют собой промах, неудачу, находятся в «неоплатном долгу» перед прошлым. Таково подлинное условие общественности: невыполнимый долг, заставляющий остро переживать свою ограниченность и требующий от каждого подвига самопреодоления, принятия в себе инаковости. Есть глубокая правда в словах Ф. Степуна, участника 1-й Мировой войны,сказавшего, что война понятна только сумасшедшим и мертвецам. Как продолжение смерти в жизни, связь потерянного прошлого с непостижимым будущим, война и есть ultima ratio, «предельная разумность», высший «суд истории» или, точнее, суд «натуристории духа» над познаваемой историей человеческих намерений и дел. В ней история примиряется с разумом в вечности актуального. Быть на высоте памяти войны – великое достижение человеческого духа.

Здесь, у последней черты человеческой истории, мы должны поставить вопрос о природе самой жизни как сущностно имманентной реальности. Некоторые авторы, например, Ж.-Л.Нанси отождествляют тоталитаризм с чистым имманентизмом, стирающим личность, если воспользоваться памятным выраждением Л.Берии, в «лагерную пыль». Такая трактовка является очевидным недоразумением: труп имманентен не жизни, а «чистой мысли». (Впрочем, в Китае прах как символ абсолютного покоя считался симптомом жизненности.) Более обоснован и плодотворен азгляд на имманентность в перспективе события, метаморфозы или, как было сказано выше, реального времени как момента саморазличения, включения в себя собственной инаковости. Мрак чистой актуальности, бездны «здесь и теперь» невыразим и неописуем, не имеет самообраза. Но именно поэтому он удостоверяет подлинность опыта. И именно в нем сокрыт исток человеческой общественности, которая есть не что иное как непреодолимый рубеж, «изначальный разрыв, отделяющий существование общества от его сущности» (Р.Эспозито). Социум в свете имманентности утверждает себя настолько, насколько «не знает» себя, отличается от себя, в известном смысле даже упраздняет себя подобно тому, как память войны концентрируется в «неизвестном солдате». Он есть не та или иная форма общества и тем более не совокупность индивидов, а само условие общественной практики людей. Он требует исполнения безмерного долга.

Память войны не затрагивается ни идеологическими оправданиями, ни сентиментальными переживаниями. Она служит пищей для того и другого, но сама является реальностью безусловной и самодостаточной: подлинный источник жизни. Отказаться от нее сегодня, к чему, по-видимому, склонна Европа, означало бы отвернуться от глубочайшей основы человеческого бытия. Такой отказ чреват как раз возвращением тоталитарного мышления и сопутствующих ему форм радикального национализма, что мы и наблюдаем в современной политической жизни Европы. Приверженность же русских к памяти войны – симптом глубинного здоровья общественного тела или, по крайней мере, возможности его выздоровления.

 

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

0 комментариев

  1. москве нечего предъявить кроме приписывания себе очень сомнительного собственного приоритета в этой победе. интересно в Японии тоже подобная истерия по случаю победы в русско -японской войне 1904-05 годов.не ожидал от Малявина подобного прогиба ,но по-видимому что-то в генах…

  2. москве нечего предъявить кроме приписывания себе очень сомнительного собственного приоритета в этой победе. интересно в Японии тоже подобная истерия по случаю победы в русско -японской войне 1904-05 годов.не ожидал от Малявина подобного прогиба ,но по-видимому что-то в генах…

  3. москве нечего предъявить кроме приписывания себе очень сомнительного собственного приоритета в этой победе. интересно в Японии тоже подобная истерия по случаю победы в русско -японской войне 1904-05 годов.не ожидал от Малявина подобного прогиба ,но по-видимому что-то в генах…

  4. «И пусть постмодернистская мысль сейчас прославляет различие между индивидами, само это прославление есть лишь оборотная стороны индивидуальной идентичности в либерализме или формального единства класса, нации или расы в тоталитаризме и поэтому не может обезопасить от нового прихода последнего». Попробуйте что-либо понять в этой фразе. А когда автор говорит, что прмвеженность русских к памяти войны — пример глубинного здоровья общественнгго тела, то сразу же становится скччно, ибо это уже официальная пропаганда.
    Плохая статья — нудная и псевдофилософская.

  5. «И пусть постмодернистская мысль сейчас прославляет различие между индивидами, само это прославление есть лишь оборотная стороны индивидуальной идентичности в либерализме или формального единства класса, нации или расы в тоталитаризме и поэтому не может обезопасить от нового прихода последнего». Попробуйте что-либо понять в этой фразе. А когда автор говорит, что прмвеженность русских к памяти войны — пример глубинного здоровья общественнгго тела, то сразу же становится скччно, ибо это уже официальная пропаганда.
    Плохая статья — нудная и псевдофилософская.

  6. Приверженность русских к памяти войны? То есть к мифу о войне, созданном советской пропагандой? К мифу которым постсоветская власть, как и советская до нее, спекулирует направо и налево для обоснования своей губительной политики? Помилуйте! А Европа, стало быть, о войне помнить не хочет? Скажите это полякам, немцам, англичанам, кому угодно, и посмотрите, как они на это отреагируют.

  7. Приверженность русских к памяти войны? То есть к мифу о войне, созданном советской пропагандой? К мифу которым постсоветская власть, как и советская до нее, спекулирует направо и налево для обоснования своей губительной политики? Помилуйте! А Европа, стало быть, о войне помнить не хочет? Скажите это полякам, немцам, англичанам, кому угодно, и посмотрите, как они на это отреагируют.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *