По Югу Фуцзяни. Часть Первая
Владимир Малявин
Часть первая. Чжанчжоу
На новый 2015 год исполнилось мое давнее желание: проехаться по Югу Фуцзяни. Главная точка притяжения для туристов в этих местах – так называемые «земляные башни» (ту лоу), огромные дома-крепости круглой или квадратной формы в несколько этажей, где может проживать целый клан, т.е. нескольких десятков семей. Обычно туристы отправляются туда из Сямэня, где находится ближайший аэропорт. Но я решил по пути остановиться в городе Чжанчжоу и не прогадал. Чжанчжоу – не просто типичный, но какой-то глубинно китайский город – именно, как говорят китайцы, «земляной», прочно вросший в свою историческую почву. Изобилие закусочных, лавок, парикмахерских, импровизированных уличных рынков. Горожане, как дети, любят праздничное веселье: на Новый год по всему городу шли шумные рекламные распродажи, гремели барабаны, плясали девицы. Но в память города прочно вписан серьезный социализм: народное правительство, народный театр, народная больница, парк победы, памятник павшим за освобождение… А недалеко от моей гостиницы я обнаружил сильно обветшавший, напрочь лишенный претенциозности и потому на редкость очаровательный старый город (почему-то не упомянутый в путеводителях). Дома непропорциональные и в конструктивном плане какие-то неуклюжие. Жилые помещения – пузатые кубы на тонких кирпичных столбах. Пространство под ними имеет хозяйственное назначение: это лавка или склад. Над жилой комнатой террасы с балюстрадами, западными орнаментами, фальшивыми дверями и окнами. Над террасами надставлены мезонины похожие на большие ящики. Окна нередко украшены странными арочными карнизами, подсмотренными то ли в готике, то ли в линиях родных китайских крыш. В центре старого квартала – храм конфуцианской учености Вэньмяо. Вообще-то он посвящен божественному правителю города, а к Конфуцию имеет отношение разве что его памятник работы современного скульптура, «профессора Ли Вэйци». Памятник выполнен в безраздельно господствующем в Китае псевдоромантическом стиле, но с чувством меры: великий мудрец наклонился вперед, словно торопясь куда-то, но не теряя смиренного вида. Парень в велосипедном костюме просит с ним сфотографироваться на фоне Конфуция. Говорит, сам из Цзиндэчжэня, приехал в командировку. Его можно понять: за два дня я не увидел в Чжанчжоу ни одного иностранца. Перед входом в храм ворота с изречениями: «Добродетель упорядочивает Небо и Землю»; «Дао пронизывает древность и современность». С такими лозунгами обитателя старого города, наверное, могут спать спокойно: порядок им обеспечен на веки вечные. Кое-какие полустертые письмена остались от революционных времен. На одном доме четко видна пространная надпись: «Впечатайте указания председателя Мао в мозг, растворите их в крови!». Хозяйка дома и по совместительству владелица велосипедной лавки уверила меня, что надпись оригинальная. На следующее утро я видел, как она, держа в руке зажженные курительные палочки, кланялась перед детскими велосипедами, моля о хорошей торговле в праздничный день. А современность присутствует в старом городе в виде висящих всюду плакатов про «китайский сон» (в китайском языке, как в английском, слова сон и мечта не различаются). Это «сон счастья», «сон правильного аромата». Еще много плакатов о «китайских ценностях», и в них чаще всего поминается бережливость. На заборе парка, где женщины с упоением танцуют под хорошо знакомую мне красивую песню тибетского певца (ее всегда крутят в машине наши тибетские водители), висит указание «брать пример со стального солдата Лэй Фэна, отдавать всего себя другим» с припиской: «Указание идеологического отдела горкома КПК». После такого призыва уже с умилением смотришь на напутствие путешественнику: «Когда выходишь из дому, счастье под ногами».
Но мне нужно ковать свое счастье путешественника. Сначала иду на центральный автовокзал и покупаю билет в Цюаньчжоу на послезавтрашний вечер. Эта мера предосторожности оказалась лишней и только стеснила меня в моих передвижениях. Потом отправляюсь на Западную станцию за билетом к «земляным башням». Меня довез на мотоцикле парень по фамилии Чжоу. Он сразу заявил мне, что верует в Христа и каждое воскресенье ходит в церковь. На станции я купил билет на автобус, который отходит в час дня с таким расчетом, чтобы приехать туда часам к трем, когда основная масса туристов уже будет разъезжаться.
На следующее утро отправляюсь в буддийский храм Наньшаньсы. Пройдя знакомый старый квартал, перехожу по пешеходному мосту реку. В конце моста бойко торгуют куртками из искусственной кожи по 80 юаней. На листе картона написано: «Куртки для экспорта в Россию». Эхо финансовой бури в России докатилось и до далекого Чжанчжоу!
Храм Наньшаньсы чистенький, тихий, уютный, заросший магнолиями и пальмами. У ворот – оригинальные бонсаи с деревцами, напоминающими изгибающихся драконов. В главном зале над статуей Гуанинь надпись: «Чудесный облик, возвышенно-строго». Вполне традиционная фраза, но меня как током ударило. Облик здесь означает отражение, явление в рамках взаимной зависимости, взаимного существования вещей, чистая сообщительность как предел всякого сообщения. Это явление чудесное, ибо связывает, уравнивает вещи несопоставимые. Оно-то и есть самое ценное и величественное в мире. Азия не желает различать сущность и функцию, бытие и общение, стоимость полезную и меновую. Она верна бытийной глубине коммерции, для нее la commerce mystique (название эссе Э. Сьорана) – высшая реальность. Именно этим объясняется, кстати, ее неподверженность западному нигилизму. При всей их любви к коммерции китайцам совершенно чужд цинизм, что, подозреваю, стало одним из источников мифа о бездуховных азиатах готовых торговать хоть в храмах (без всякой мысли о кощунстве!).
На обратном пути прохожу мимо двух христианских церквей: здесь, как всюду на юго-восточном побережье, много христиан. На воротах церкви большая красная звезда и надпись: «Зал церемонного поклонения», как называют в Китае воскресную литургию, а на Тайване – и воскресенье как день недели. Вот такое христианство дважды китаизированное: сначала конфуцианством, потом коммунизмом. А по соседству в «парке Сунь Ят-сена» прямо напротив католического собора стоит обелиск, на трех сторонах которого написаны три девиза французской революции: свобода, равенство, всеобщая любовь (замена европейскому братству). На четвертой стороне обелиска к известной триаде добавлен еще один принцип и, конечно, в китайском духе: взаимопомощь.
Снова, как в горах Наньсицзяна, убеждаюсь в том, что в голове и тем более в жизни китайцев на удивление органично сходятся религиозный идеал, революционный пафос и горячка капиталистического потребительства; что для них сущность вещей реализуется в их обмене. Насколько прочен этот союз? Логикой его не оправдаешь. Он действует какими-то скрытыми, обходными путями. Он воспитывает какую-то внесубъективную идентичность встречи, скрещения, взаимного замещения; идентичность, так сказать, уравновешенного, центрированного действия. На уровне идеологии его может и не быть. Правительство на Севере всегда считало «людей юго-востока» (и они себя) какой-то другой породой людей, даже «островными разбойниками» (чужой мир всегда представляется отделенным от «своего» мира непреодолимой преградой, как остров отделен морем от континента). Интерес местных жителей к морю и заморским странам власти, конечно, грубо подавляли. Дошло до того, что в конце 17 в. вышел указ императора разрушить все здания на морском побережье.
Но в экзистенциальном плане центрированность – очень глубокая, может быть, исходная точка опыта, внутреннее понятная всем. И единство китайцев очевидно и действенно на уровне культурных символов, «сердечной сообщительности», где ритуал прочно сросся с игрой, ведь то и другое имеют общую «обратную» логику: чем больше мы отделяем себя от представляемого персонажа, тем лучше исполняем свою роль, тем вернее утверждаем свою идентичность игрока. Эта логика связывает крепче всяких идей. Между прочим, многие тайваньцы и сегодня посещают Чжанчжоу для участия в молебнах, потому что здесь находятся их «материнские» храмы: отсюда были взяты благовония, которые курятся в их тайваньских кумирнях. Китайская культура распространяется как род: непредсказуемым и неотвратимым рассеиванием, само-различением, каковое есть сама сущность времени.
Когда на старый город опускаются сумерки и все вокруг начинает отсвечивать каким-то нереальным, неземным светом, почти физически ощущаешь, что погружаешься в волшебный мрак всеобщей метаморфозы, где все вещи «чудесным образом» соответствуют друг другу, где еще ничего нет, но все может быть всем. В этом сумраке сознания исполняются все желания, сбываются все сны. Китайцы опознают друг друга через опыт этого путешествия к началу жизни, где существование и прозрение, род и школа, истинно сущее и доступное обмену еще не разделены.