Пекинская Олимпиада и китайская мечта
Пекинская Олимпиада – сбывшаяся китайская мечта. Идеальное зрелище, уже со своими традициями. На площадях и стадионах собираются ликующие толпы, грохочут барабаны, искрятся разноцветными огнями фейерверки, в воздухе разносится девиз Олимпиады: «Ради общего будущего!» и обязательные теперь на публичных действах слова конфуцианского канона: «Претворяется Великий Путь, Поднебесный мир – общий для всех…». Здесь восторг сопричастности всему миру и гордость за свою страну, преданность своей «китайской специфике» слиты нераздельно. Сцепление в своем роде естественное: сходство, обнаруженное в несходном, особенно ценно.
Больше всего поражает в китайцах их способность по-детски радоваться общему празднику, буквально жить им. Китайские СМИ – машина общественной анестезии. В телевизоре сплошь красивые пейзажи, добрые люди, положительные эмоции, трудовые успехи. Зло влачит свое жалкое существование где-то на задворках жизни. Откуда этот железобетонный оптимизм? Думаю, дело в том, что в китайском мире общий порядок не придумывается из головы, наподобие западной утопии, и не насаждается самовластным героем, а открывается, приходит к тому, кто выдавил из себя все частное и ограниченное. Этот порядок не столько есть, сколько предназначен для всех. В грядущей жизни нельзя усомниться, ее даже нельзя предотвратить. А поскольку нужно сделать усилие, чтобы ее осуществить, в ней продолжает жить индивидуальность каждого. Великий путь велик потому, что раскрывает бездонное разнообразие человеческого мира. И осуществляется он в самой гуще повседневности со всеми ее заботами и желаниями. Вот один пример: в 1999 г. молодые люди в Пекине, яростно протестовавшие против ракетного обстрела авиацией НАТО китайского посольства в Белграде, одновременно возмущались отменой трансляции матчей американской баскетбольной лиги по китайскому телевидению. Война войной, а обед и зрелища по расписанию. И даже американский империализм в Китае прозвали «бумажным тигром» – детской игрушкой!
Итак, олимпийская атмосфера в Китае позволяет его жителям органично совместить идеал единого человечества, национальную гордость и жажду развлечений. Такому вдохновляющему синтезу и противопоставить нечего. У него есть, конечно, прочное коммерческое основание, а еще он погружает в стихию игры, каковая, помимо прочего, может связывать логически несвязуемые начала – например, всемирное и национально-особенное. Игра (как на свой лад и насилие) разрешает противоречия, неразрешимые для ratio.
По всем этим пунктам китайцы очень похожи на американцев, и недаром у них завелась, как в Америке, своя «мечта». Примечательно, что и в английском, и в китайском языках сон и мечта обозначаются одним словам. Среднее между тем и другим по-русски можно обозначить, наверное, словом дрема (Dream). Тут не просто игра слов. Национальная специфика и человеческая всеобщность сходятся только в виртуальном мире, в проекциях желания, одним словом – во сне. А как знал еще Гераклит, у каждого спящего свой мир, и только пробудившиеся от сна живут в общем мире. Как узнать, что ты пробудился от сна? Сложный вопрос. Китайская традиция склонна отвечать на него так: пробуждение возможно, но оно случается во сне. Дары пробуждения сокровенны и неизъяснимы. Можно быть только внутренне свободным от всеобщего сна с его обманчиво ясными смыслами (любопытная китайская антитеза Гераклиту). В любом случае жить мечтой – значит ограничивать свое общение с другими, как в спорте, только «правилами игры» (кстати, любимое выражение американцев).
Европа и Россия не могут принять этого простого решения, хотя и по разным причинам. Европа достигла предела своей рациональности в нигилизме, когда «прошлое существует только в его отрицании» (Адорно) и прощальным отблеском человечности в расчеловеченном состоянии нынешнего постисторического Запада остается, как говорил Кожев, «даровая отрицательность», negativité gratuit. воплощенная, например, в японском харакири (русский француз Кожев почему-то забыл про «русскую рулетку»). Что касается русских, то они никогда не принимают не только условностей цивилизации, но и самих себя: ищут правду, прячутся в «подполье души», юродствуют, держат «кукиш в кармане», мечтают о какой-то другой России и в моменты высшего откровения признаются, как Розанов: «Тяжело жить и еще тяжелее умирать с неправдой. А я с неправдой…».
Несколько заключительных замечаний. Европейцы прошли мимо игры как механизма, удерживающего систему ценностей от распада и не дающего скатиться в нигилизм. Китайцы выработали способ внутреннего преображения, удерживающий понятия в игровом статусе. Словесно это выражено в нелепой для европейцев самоотрицательной тавтологии понятий, например: «пустота не пуста – вот истинная пустота», или: «рука не рука, в каждом месте рука» и т.д. Поэтому обязательный для сознающего сознания опыт (само)дистанцированности остается в китайской мысли сокрытым (знаменитая «тайна» восточных мудрецов) и неопределимым согласно чаньскому изречению: «малое прозрение – малое недоумение, большое прозрение – большое недоумение». Соответственно, опыт «инаковости» в китайской культуре имеет эстетическую природу и чаще всего предстает в образах веселого безумства и стилизованного чудачества. В русской традиции отстраненность от всеобщего «сна» имеет этические корни и обычно сопровождается «угрызениями совести». Но об этих темах надо говорить отдельно.
Автор: Владимир Малявин
