Новогодние мечтания о возвращении мечты
«Маленькое прозрение – маленькое недоумение.
Большое прозрение – большое недоумение».
Чань-буддийская поговорка
Отрывок из предисловия Патриции Вииры и Майкла Мардера к книге
«Экзистенциальная утопия» (2012 г.)
Спустя больше столетия с тех пор, как Ницше открыл «европейский нигилизм», дистопия прочно укоренилась в качестве современного Weltanschauung’а и стала линзой, через которую мы фильтруем историческую реальность. На Западе ощущение того, что все альтернативы для политической организации исчерпаны, породило повсеместную апатию избирателей, отвержение политики и отказ от участия в ней. В эстетическом плане это настроение дистопии породило бесчисленные романы и фильмы, среди которых наиболее показательным стал, пожалуй, «1984» Орвелла – образ будущего общества, выстроенного на самых темных сторонах и тенденциях современного мира.
Восприятие мировой истории не как триумфальный марш Разума, а как безмерное несчастье стало важной особенностью некоторых наиболее влиятельных течений мысли, включая работы Вальтера Беньямина и критических теоретиков Франкфуртской школы. Настоящим манифестом всесторонней дистопии стал бестселлер Герберта Маркузе «Одномерный человек» (1964 г.), который констатировал сплющивание, оскудение и поглощение парализующей тотальностью всех сторон жизни и человеческой деятельности. Вследствие ее проникновения во все поры реальности дистопия становится еще одним названием для социальной онтологии и теперь отождествляется с тотальностью всего, что есть.
И все же дистопия не лишена своих обетований. Заменяя нейтральность социальных фактов негативно заряженными суждениями, вписанными в любую интерпретацию мира, она несет в себе острое чувство недовольства и даже отвержения статус кво. В этом она странным образом отражает утопический импульс, который рождается из той же негативной оценки существования, но в отличие от дистопии, пронизан надеждой преодоления гнетущей действительности и построения совершенного и справедливого общества. Присутствие искупительной надежды в утопии – часть наследия иудео-христианской традиции. По мере усиления секуляризации в Европе идея потустороннего рая постепенно была вытеснена представлением о возможности создания Царства Небесного на земле, если для этого появятся правильные общественные, политические и экономические структуры. Одновременно утопическое воображение угасало по мере того, как вера в трансцендентные идеалы слабела вследствие «смерти Бога» и нараставшей бессмысленности мира. Историческое значение утопии оказалось ограниченным конкретным периодом западной истории, когда Бог умирал, но еще не умер. Смерть Бога – первая веха европейского нигилизма – обнаружила абсурдность налагаемых извне стандартов мысли и действия, будь то в религии или в ее секуляризированных аватарах.
Преодоление нигилизма и сопровождающего его дистопического недуга не означает, что эти негативные явления нужно оставить позади. Эта задача требует их углубленной проработки. Работа с нигилизмом и дистопией означает обуздание их негативных и критических энергий для проекта социальных и политических перемен, чтобы не позволить им окаменеть в пессимистическом и отстраненном взгляде на мир, который заведомо не допускает никаких возможностей. Это означает также поиск смысла и источников надежды, которые не привязаны к метафизическим авторитетам, но введены непосредственно в ткань существования. Так мы можем впервые открыть надежду, отделенную от ее божественных и мессианских корней и помещенную в неизвестные прежде возможности человеческой совместности. Эта надежда питает экзистенциальную утопию столь непохожую как на утопическое воображение раннего модерна, так и на дистопию двадцатого века. Постметафизическая, экзистенциальная утопия исходит из пересмотра понятия истины, которая не является ни неизменной, ни трансцендентно гарантированной нам, но представляет собой, скорее, результат соперничества и постоянной борьбы различных интерпретаций. Однако в отсутствие внешнего арбитра (т.е. Бога или телеологической идеи прогресса) такой спор открывает двери релятивизму и приданию утопии банального обличья индивидуалистического и часто гедонистического «частного рая».
Таким образом, вызов, перед которым стоит сегодня осмысление утопии, состоит в том, чтобы, с одной стороны, избежать ловушек релятивизма, который стирает общий горизонт для социального действия, а, с другой стороны, не поддаться искушению тотализирующих «великих нарративов» прошлого. Возрожденная утопическая мысль побуждает нас искать смысл в имманентности коллективной жизни и творить социальное пространство, лишенное верховного единства, податливое и пластичное пространство, в котором совместный опыт каждый раз интерпретируется по-новому. Герменевтические напряжения и продолжающееся соперничество «истины», «справедливости» и самой «утопии» будут играть в этом образе пост-метафизического сосушествования созидательную роль.
Так будет потому, что экзистенциальная утопия дает нам беспрецедентную возможность – вполне совместимую с пространством разделения, различия, диссенсуса – быть в совместности без посредничества самовластного тела Левиафана, государства или религиозной ассоциации. Растворение институциональных и сущностных связей позволяет экзистенциальным отношениям выйти на передний план социальности, более не укорененной в определенной локальности или политическом объединении. Именно эта могучая неприкаянность на уровне самой жизни, а не трансцендентной идеальной реальности отличает политическую онтологию экзистенциальной утопии.
Любая политическая онтология предполагает общий топос, относящийся к национальной территории, социальному строю или коллективному воображению. В эпоху нигилизма трансцедентальные основания и оправдание политического топоса разрушились настолько, что на горизонте Запада замаячила угроза утраты интеллектуальных скреп общего пространства сосуществования. Взрывной потенциал этого опыта утраты оснований заставил поставить под вопрос уже заданные и устоявшиеся параметры политического топоса в его разных проявлениях: анархизм выступил с критикой исключительного суверенитета над национальной территорией; коммунизм породил восстания против разделения общественного пространства на классы; движение за радикальную демократию призвало прежде маргинализированные группы переформатировать до неузнаваемости топографию коллективного воображения. Раскрепощение политического топоса создало минимальное условие возможности утопии, зажгло луч надежды, что прежние силы угнетения рухнут.
Тем не менее, устойчивость статус-кво нельзя недооценивать: в отсутствие метафизических оправданий несправедливая политическая топология была натурализирована как простой и грубый факт жизни – даже как наша общая судьба, – которым нет альтернативы. В качестве механизма защиты от коррозии нигилизма силы натурализации внушили политическим субъектам чувство беспомощности и создали видимость нерушимого порядка. В течение ХХ в. технократия стала аватаром натурализации, заменив собой в этом качестве естественный закон. Помимо прочего, она породила иллюзию деполитизации, которая побуждала граждан верить, что под грудой статистических данных уже нет места для осмысленных политических решений и что управление есть только реакция на обстоятельства по мере их проявления; иллюзию, которая переместила управленческие решения в пространство скрытое от публичного контроля.
Вместе с импульсом утопии оказалось скрыто политическое как таковое, тогда как топос коммунальной жизни превратился в застывший пейзаж, допускающий только косметические изменения. Со своей стороны утопия раскрывает искусственность политического топоса, показывая, что никакое политическое пространство не должно быть таким, каким оно является. Деконструируя формализованное и институционализированное устроение публичной сферы и предъявляя в коллективном воображении вспышки лучшего мира, утопия воссоздает конституирующие моменты политики и заново вводит в жизнь топос нашего существования.
Малявин В.В.
