Кратко о навигации в Евразийском океане
Автор: Владимир Малявин.
Помещенный ниже текст был написан два года назад как предисловие к книге о «евразийской экспедиции» ряда участников движения «Объединенные русские философы». Обещанная книга так и не появилась. Считаю возможным теперь обнародовать это небольшое эссе.
Un matin nous partons…
Berçant notre infini sur le fini des mers
Составители сборника дали ему на первый взгляд банальное, но по сути очень точное название: «В поисках Евразии». На географических картах Евразии нет. Это значит, что ее надо искать, творить, обживаться в ней. В Евразии нет хоженых путей. Каждый, кто путешествовал по ее бескрайней шири что в степи, что в тайге, что в пустыне, знает, что ему все равно куда идти, но каждый его шаг уводит в неведомое. Он знает правоту слов даосского патриарха Лао-цзы:
Великий Путь – море разливанное,
Ему что влево течь, что вправо – все едино…
В этом океаническом пространстве истины доктрин и слава земных царств, память обществ и сами формы Земли растворяются в живой тишине бытия, обрамляемой и акцентируемой свидетельствами вечности: загадочными петроглифами, смутными образами в камне, курганами безымянных могил, руинами безвестных городов, сухой дробью шаманского бубна, пением, поднимающимся с животного дна души. Не край света, а вездесущий предел всего сущего; не фронтир мира, а мир-фронтир.
Небо – вот подлинный фокус евразийского пейзажа. Днем оно сияет кристально-чистой, словно надраенной до блеска лазурью, ночью развертывает над головой сияющую звездную голограмму, как будто высеченную в черном граните его купола. Здесь все тянется к небу и растворяется в нем. В этом пространстве все всему открыто, все во всем просвечивает, все вещи, как утверждает азиатская философия, «вмещаются друг в друга», превращая мироздание в «одно живое тело». В этом мире все удостоверяется… собственным отсутствием; в нем, как говорил Н.К. Рерих, быль и тайна нераздельны. Здесь каждый уже достиг цели своего пути и поэтому поет «о том, что видит». Как «воздух Парижа» содержательнее всех парижских достопримечательностей, так невесомый пейзаж Евразии не держит ничего тяжелее юрты, но, все в себя вмещая и в себе растворяя, сам тает в мареве мировой бездны. Есть великая радость в том, чтобы жить, каждое мгновение открываясь несотворенному зиянию неба.
У большого пространства особая диалектика, которая диктует свои законы произрастающей в нем культуре. Это пространство скрывает себя, не имеет установленного образа, находит себя за пределами себя и оборачивается утопическим, всегда другим местом, затерянной в просторах «пустынькой», а по сути – всевместительным местом повсеместной совместности. Во взаимных превращениях видимого и невидимого миров реально и подлинно как раз то, что остается за гранью любой перспективы. В нем есть как раз то, что отсутствует, а все данное не дается восприятию и уму.
Интерактивное пространство – густое, начиненное энергией. В нем все теряет себя, переходит в свое инобытие, чтобы вернуться к себе с каждой метаморфозой. Не сон, не явь, не быль, не иллюзия. И сон, и явь, и быль, и иллюзия. Все сказанное в нем и о нем – предание, предающее себя, одно нескончаемое ино-сказание: всегда иное сказание и сказание о вечно ином. Эта «вечно вьющаяся нить» (Лао-цзы) угадывается в странной слитности древних развалин и природного ландшафта, преемственности первобытных письмен и естественной фактуры камня или кости, единении людей и животных в «зверином стиле» евразийских народов. Азия живет преемственностью человеческого и небесного: одно не более чем оборотная сторона другого. В глубине священного озера прозреваются картины райской жизни. И наоборот: святость небесной выси наполняет человеческий быт, порождая религиозный уклад, названный русскими евразийцами «бытовым исповедничеством».
В круговороте Великого пути евразийского мира, связывающем Небо и Человека, воображаемое и действительное, забытое прошлое и неисповедимое будущее, проступают три задания мысли: во-первых, оставить все нарочитое, «слишком человеческое», препятствующее вхождению на небеса; во-вторых, (на)следовать несотворенной открытости Неба; в-третьих, возвратиться к истоку про-ис-ходящего. Мир и есть подлинный дом обитателя Евразии: выходя из него, в него возвращаются. Чистая, не оставляющая следов работа самовосполнения всего сущего, восхождения от себя к себе или, точнее, от не-себя к не-Себе.
«Вечно вьющаяся нить» бытия все прерывает, чтобы все продолжить. Она отсвечивает всем многообразием жизни и облачает жизнь в праздничный наряд. Ее природа – совершенство мнимости. В ее свете обман выдает истину.
Более внимательный и широкий взгляд на евразийский уклад – по своей сути мета-цивилизационный – позволяет обнаружить в нем как бы два уровня. Нижний, архаический слой евразийского мира относится к свободной совместности вещей, свободным отношениям людей, случайно встретившихся в пустынном просторе. Так встретились Владимир Арсеньев и Дерсу Узала, так встречаются герои «евразийских» рассказов Альфреда Хейдока или Михаила Пришвина. Встреча – подлинное зерно жизни; из нее вырастает чистая, не замутненная социальными условностями дружба.
Второму уровню свойственна рефлексия опыта встречи и сознательная артикуляция этого опыта, со временем все более тщательная, обретающая весомость нравственной и эстетической нормы. Этому сопутствует становление письменной традиции и государственной власти, В Восточной Азии такая кристаллизация евразийского миросознания была закреплена в верховенстве ритуала и традиции государственности, воплощенной в идеале «Срединной империи». Последняя чаще всего соотносится с Китаем (и даже является его самоназванием), но указывает на образование, в сущности, наднациональное и даже надкультурное. Вторая ступень, как легко видеть, не отрицает первой, а упорядочивает и развивает ее социальный и духовный потенциал. Недаром Конфуций советовал в тех случаях, когда ритуал вырождается в лицемерную формальность, искать его истоки «среди дикарей».
Двум указанным уровням евразийского мира легко найти параллели в иерархии религий в Азии, где высшее положение занимает буддизм, ниже располагаются религии квазинациональные (бон в Тибете, даосизм в Китае, синто в Японии, тенрианство или бурханизм в Монголии и т.д.), а еще ниже локальные верования близкие шаманизму. Хотя буддийская «пустота» увенчивала и оправдывала эту пирамиду верований, буддизм за неимением собственной «онтологии культуры» не мог вытеснить местные традиции и повсюду вступал с ними в сложные отношения симбиоза.
Итак, преемственность-в-разрыве или, лучше сказать, круговорот небесного и земного в человеческой жизни – основа культурного и духовного уклада евразийского мира. Этот мир не знает двойственности субъекта и объекта и ее жестких логических конструкций. Он творится свободной совместностью, синергией вещей, и всякое действие в нем, как уже было сказано, носит характер следования спонтанному ходу вещей. Это мир не идей и сущностей, а событий и явлений. В нем важны не всеобщие истины, а отношения между вещами, отклик на воздействие и в конечном счете выправленное и, следовательно, искреннее отношение ко всему сущему в мире. Мыслить в этом мире означает искать соответствие всеобщему течению жизни и от него восходить к нравственно значимой соответственности всего живого. Хайдеггер говорил, что мыслить (denken) значит благодарить (danken). В философском лексиконе Восточной Азии подлинно именно благодарное знание (кит. ганьчжи) мировой совместности, и оно указывает средоточие мирового круговорота, к которому «возвращаются» все мнения света, все «да» и «нет». В нем все «мероприятия» становятся одним нескончаемым мироприятием, все предпринимаемое человеком оказывается одним исконным пред-приятием.
В океане Евразии единство и многообразие не просто сосуществуют, но именно обусловливают и проницают друг друга вне и поверх логических формальностей. А принципом этой связи является ритуал, который утверждает единство вещей через их разъединение, обещает встречу именно несравненных величин. Так ритуал воспитывает в личности интуицию родной-родовой полноты существования, мечту о блаженной самодостаточности младенца в «утробе мира». Спор между фаустовским человеком Запада, жаждущим господства над природой, и «ветхим Адамом» Востока, живущим в с-мирении, то есть в мире с миром, стар, как сама история, и, по-видимому, не разрешится, пока история не придет к концу.
Не дадим обмануть себя благообразной завершенности евразийского мира-голограммы. Она достигается долгим и упорным прояснением сознания, его освобождением от всего предметного и частного. Возвращение к себе равнозначно предвосхищению всего в изначальной открытости не просто миру, но самому зиянию бытия. И это пред-оставление всего свободе и судьбе дарует и полную безопасность, и великую радость открытия подлинности жизни. Евразийское миросознание прекрасно подтверждает старую истину: «где опасность, там спасение».
Евразийская словесность служит ясной параллелью принципов евразийского мышления. Ее фирменный знак – афоризмы, анекдоты, загадки, предания, так или иначе указывающие на неназванный в словах смысл, побуждающие открывать вечное в мимолетном и великое в малом.
Представленный здесь набросок евразийского духовного склада имеет некоторое сходство с западным Постмодерном как завершением, исчерпанием европейской философии в апокалиптической негативности. Но завершение мысли по-евразийски предстает круговоротом актуального и виртуального измерений существования, мгновенным переходом одного в другое, стирающим различие между воображаемым и действительным, как свойственно цифровому миру.
Удел мысли здесь – опора на не-мыслимое, скольжение на грани жизненных миров, уравновешивание несопоставимых величин. Это предопределило эволюцию философской мысли в евразийском ареале к признанию не-двойственности всех оппозиций, присутствия не просто целого в частном, но величайшего в ничтожнейшем. Отсюда свойственное зрелой евразийской мысли острое чувство ценности эфемерного, иронии, игры слов, гротеска, курьеза. Культ недосказанности закономерно привел философскую речь к молчанию. Мысль, вышедшая из жизни, вернулась в жизнь, обновив ее. Не зря сказано все тем же Лао-цзы: «обветшавшее обновится». Тогда мы увидим, что в метанойе сокрыта интранойя, внутренний переворот.
Евразийская мета-цивилизация стала памятником безмолвного свершения. Ее правда предваряет речь или хранит память о ней. Тем лучше. У современного человечества есть только один выход: овладеть бессловесной, внутренней коммуникацией. Это значит, что человек, как говорят учителя тайцзицюань, не должен «пренебрегать близким ради далекого». Он должен научится жить вещностью вещи, фактичностью факта, временностью времени, бытностью бытия и, преодолев соблазны «чистого разума», открыть в гуще земной жизни, как в глубине священной пещеры или в покое заповедного места, дары небес.
Мы еще плохо представляем возможности и риски евразийского мышления, но мы уже знаем, что в нем – наша надежда. Будем считать, что сезон навигации в евразийском океане открыт. Радостно сознавать, что он сулит нам возвращение в родной дом.