Главная страница » Публикации » Корпоральность и корпорации

Корпоральность и корпорации

Французский философ Жан-Люк Нанси в конце предисловия к своей книге «Бездействующее сообщество» пишет:

«Конечно, мы нуждаемся в жестах обоснования и переворота. Но их основание лежит в другом – в непрекращающемся моменте настоящего, в котором существование-в-совместности сопротивляется любой трансценденции, стремящейся поглотить его. Такой момент – когда это «в-совместности» взрывается, сопротивляется и разрывает связи нужды и силы – устраняет коллективные и общие гипостазисы; этот воинственный и тревожный момент сопротивляется убийственному насилию и бурям фантазий и идентификаций… Если мы не будем его замечать, политическое вскоре покинет нас окончательно, если этого уже не произошло. Бытие-в-совместности никогда не перестанет сопротивляться, но его сопротивление будет принадлежать совсем другому миру. Наш мир, насколько можно говорить о политике, станет пустыней, и мы сгинем без надгробия – другими словами, без сообщества, лишенные нашего конечного существования».

Мрачное и типично современное пророчество. В наши дни, казалось бы, окончательного триумфа универсальных истин идеологии и науки защита человеческого в человеке есть прежде всего защита конечности его существования. Защищать же конечное в человеке можно только с позиции уникальности настоящего. Лучший памятник человеку – его свидетельствование о пребывании здесь и сейчас. Как ни странно, люди дороги друг другу за то, что они конечны, смертны, неповторимы. Но они велики тем, что способны засвидетельствовать своей конечностью бесконечное.
Всякая корпорация жива как раз уникальностью каждого ее члена.

Множество недоразумений, связанных с определением и деятельностью корпораций, проистекают из того, что мы привыкли считать корпорацию только формальной организацией, «юридическим лицом», коллективом безликих индивидов. Но ни государство как таковое, ни даже идея общественного договора сами по себе не создают жизнеспособного общества. Для этого требуется осознание каждым его членом своей особой значимости и причастности к некоему общему делу (причем, как очень скоро выясняется, лучше всего – неисповедимому) . Корпоративность в корпорации – это не состояние, тем более не статус, а процесс, удостоверяющий присутствие бесконечного в конечном и потому налагающий нравственные обязательства.

Очевидно, что корпорация не может быть формализована, что она держится необъективируемым, всецело внутренним опытом «единотелесности» ее членов. Мудрый правитель у Лао-цзы «не имеет определенных устремлений», они живет «душой народа». Напротив, попытки учредить «народ» сверху, начиная с «народности» Николая Первого и кончая гитлеровским Volk были в лучшем случае бесплодны, в худшем заканчивались катастрофой. И наоборот: созданию жизнеспособный национальной общности всегда сопутствует освободительное восстание или война. А все потому, что корпорация в формально-юридическом смысле всегда репрессивна, не удовлетворяет потребности человека в свободе и творческом сотрудничестве с себе подобными. Об этом не понаслышке знают люди старшего поколения, выросшие при диктатуре КПСС.

Царство Божие силою берется. Корпорации и возникают потому, что простое заключение «общественного договора» еще не требует от индивида усилий нравственного соверлшенствования, не делает его подлинно сознательным и ответственным гражданином, а потому не создает ни общества, ни тем более общественности. Корпорации призваны удовлетворить потребность людей в «сердечном общении» и взаимном уважении. Они предъявляют человеку этическое задание. В европейской истории самой известной попыткой решения проблемы корпоративизации общества стала идея типизации опыта, возведения отдельных личностей и человеческих общностей в определенный социокультурный тип. В книге «Рабочий» (1931 г.) протофашистского в то время писателя Эрнста Юнгера в манере, как будто пародирующей тезис М. Вебера о важности «мирского аскетизма» в процессе модернизации, предложен план перековки целого народа (предположительно немецкого) или даже расы в общечеловеческий тип, который воплотит всеобщую, но определенную и даже унифицированную во всех своих проявлениях форму жизни (Юнгер называет такую целостность гештальтом). Возведение отдельной личности в тип требует аскетической бедности и даже готовности к самопожертвованию. Вставшие на этот путь составят нечто вроде элитарного ордена подвижников-героев (вот и Сталин уподоблял партию большевиков «ордену меченосцев»). Юнгер мечтает о времени, когда «мощный и дорогостоящий арсенал цивилизации будет обслуживаться и контролироваться персоналом, живущим в монашеской или солдатской бедности. Такое зрелище радует глаз мужины и повторяется всякий раз, когда для достижения великих целей предстоит приложить немалые усилия. Явления, подобные немецкому рыцарскому ордену, прусской армии, Societas Jesu (орден иезуитов. – В.М.), являются образцами… Это отношение не только возможно, но даже вполне естественно посреди мастерового ландшафта, в котором гештальт рабочего мобилизует мир» .

Несколько лет спустя М.Хайдеггер, касаясь той же темы, назвал движущую пружину этой перековки «человеческого материала» в определенность типа, составляющей самое существо истории Модерна: нигилистическая воля к власти, имеющая целью полное овладение собой и .установление абсолютного господства над миром и себе подобными ценой… «опустошения Земли». В ряду предвестников этой тотальной самотипизации человечества, ведущей к сверхчеловеку Ницше, Хайдеггер называет все те же «прусскую солдатчину и Орден Иезуитов». Среди философов зачинателями этой тенденции, по Хайдеггеру, были Декарт и Кант, но исторически она наследует заданию христианской церкви.

Тема волевой самотипизации осталась чисто модернистской утопией и притом имевшей катастрофические последствия в истории. Ее порок очевиден: острое и неразрешимое внутреннее противоречие, присущее стремлению силой субъективной воли превозмочь эмпирическую субъектность. В последнем акте этой исторической драмы или, если угодно, трагикомедии модернистского эго мы увидим, как самовластный субъект ожесточенно, но заведомо безуспешно пытается «стереть в лагерную пыль», превратить в чистый объект самого себя. В любом случае тип «рабочего» предполагает разделение общества на элитарно-аскетический «орден» энтузиастов самосовершенствования и массу простонародья неспособную к самоконтролю, ленивую и корыстную, одним словом, ведущую животное существование. Модерн исповедует совершенно извращенный, предвзятый взягляд на телесную жизнь, который есть, впрочем, лишь логическое следствие, оборотная сторона сведения сознания к тавтологии чистой субъектности. Нет никакой возможности достичь полноты личного бытия посредством этой, как выражается Хайдеггер, «самосвязывающей» (Selbst-Bindung) мысли, которая заставляет отречься от глубины жизненного опыта ради плоско-формальной и прямо самоубийственной самотождественности.

Между тем идеология авангардной партии с ее разделением общества на сознательных вождей и несознательные массы есть лишь проекция на общество внутренней коллизии модернистской личности, которая расколота на самовластный, рациональный субъект и иррациональную телесную жизнь. Это неразрешимое противоречие со всей наглядностью воплотилось в истории модернистского «ордена меченосцев» вечно занятого поисками врагов, предателей, шкурников, и прочих «несознательных элементов», для которых нужны «исправительно-трудовые лагеря», в конечном счете – лагеря смерти. Более того, внутренняя организация такого «ордена» вследствие его авторитарной природы неминуемо принимает вид полного господства его руководителей над рядовыми членами, что сопровождается вырождением морального пафоса корпорации в чистую формальность. Сущностной чертой нового «ордена меченосцев» становится системное, репрессивное лицемерие. С неизбежностью и в короткий срок вся власть сосредотачивается в руках партийного вождя, который становится полноправным диктатором. Одним словом, «триумф воли» приносит результаты противоположные ожидаемым: стремление к тотальному контролю множит непредвиденные происшествия и авралы, жажда ясной и четкой идентичности вселяет тревогу и страх за себя.

Модернистская утопия корпоративности, как заметил О. И. Генисаретский, несовместима с понятием личностной свободы, по крайней мере, в рамках либеральной традиции Запада. В западной цивилизации она имеет свой антипод или, точнее, свой негативный слепок в традиции индивидуалистического бунтарства, начиная с либертинов и «подпольного человека» Достоевского и кончая современными либертариями. Историческим же ответом на фашистскую утопию самотипизации стала идея неформального, полностью демобилизованного, «бездействующего» сообщества, лежащего по ту сторону всех общественных институтов и самой идеи общественности. Речь идет о всегда отсутствующем, «пустотном», только «грядущем» и, следовательно, переживаемом только «здесь и теперь» сообществе, которое основано исключительно на опыте самоотличия, чистой сопричастности или раз-деления (partager, sharing) совместности вне идеалов и ценностей. По замечанию З. Баумана, постмодернистское (со)общество ориентировано не на общее будущее, а на иное настоящее.

Между тем свято место пусто не бывает. Там, где отменены идеалы и нормы, воцаряется игра и фиктивные идентичности. Таково «общество спектакля» или, точнее, общество всеобщей зрелищности, которое определило лицо позднего капитализма, вооруженного информационными технологиями, и глобального по своим масштабам. Редко замечают, впрочем, что эта зрелищная общественность не лишена своих острых коллизий. Она предполагает экстатическое переживание причастности к недостижимой основе или сущности своего существования, но в то же время, лишенная трансцендентного начала, сведенная к простой соположенности явлений являет собой «не более чем обобщенную несостоятельность банальности», триумф пошлости и «стадной изолированности». С этой точки зрения «грядущее сообщество» тоже имеет свои легко узнаваемые прототипы в лице современных молодежных сообществ с их произвольными идентичностями, всевозможными симулякрами и «перформансами» или, говоря языком молодежного слэнга, «понтами» и «прикидом» . Идеал такой общественности – профанная святость, истина, обретаемая в имманентности самой жизни.

Смысл такой корпоративности, которую можно несколько условно назвать постмодернистской, заключается в том, чтобы, сохранив волящий и изолированный субъект, – это незыблемое основание Модерна – вывести его смертоносный нарциссизм в эстетическое пространство искусства и более того – в публичность медийного зрелища, эксплутирующего чувство внутренней ущербности активистского субъекта, его стремление к Другому, в рамках модернистского миропонимания как раз недостижимому. Корпоративная идентичность оказывается в таком случае фикцией, медийным эффектом без содержания. Подобно фейерверку, она гремит и играет яркими красками, но сущностно пуста.

Итак, в своей материализованной имманентности постмодернистская корпоративность легко улавливается «товарным фетишизмом» капитала, превращается в коммерциализированный – и сущностно фиктивный – стиль жизни. Но подобно тому, как в имманентности телесного опыта есть своя трансцендентная глубина, в «диффузной» или, если воспользоваться крылатом термином Делёза и Гваттари, «ризомной» (по образу корневища) корпоративности постмодерна есть своя бытийная глубина становления, сила всепроницающей сообщительности, которая открывает мир его будущности. Подлинное оправдание ризомной корпоральности – неведомое «тело без органов», смутно-зыбкой тенью следующее за всеми метаморфозами жизни. Желание как движущая сила становления является здесь признаком не недостатка (как утверждает фрейдистский психоанализ), а, напротив, внутреннего изобилия и мощи. Корпоративные регламенты сводят его к рациональным «интересам», но убивают живой дух человеческой сообщительности.

Корпоральность (а мы имеем дело, несомненно, с определенным общественным телом и его аффектами) «общества зрелища» по-своему так же утопична и фиктивна, как и «тотальная мобилизация» общества «самосвязывающей воли». И столь же неспособна обеспечить действенное единство корпоративной целостности и индивидуальной идентичности. Такое единство обеспечивается лишь внутренней глубиной или, если угодно, «телесной толщиной» опыта. Современные либертарии слишком поспешно отбросили саму идею иерархии в корпорации. Мудрое руководство и есть условие существования того «соматического поля», в только и могут быть реализованы индивидуальные способности. Руководство, как известно, должно быть гибким и чутким. А взгляд авторитетного руководителя, одновременно дисциплинирующий, оценивающий и поощряющий, есть на самом деле прообраз «вызова иного» или того, что по-русски зовется зазрением совести: взглядом из-за горизонта видимого в пространстве совместного ведения и водительства.

Простая истина состоит в том, что в любом зрелище есть нечто отсутствующее, и притом скрываемое им самим. Никакое зрелище не отменит мрака живого настоящего. Более того, эта сокрытая реальность и есть подлинное условие единства и целостности корпоративного бытия. Живая общественность и личное самопознание не могут быть результатом ни волевого усилия, ни взаимного опознания и обмена посредством знаков-фетишей. Единственной эффективной стратегией корпоративного саморазвития является терпеливое и последовательное «оставление» предметности опыта, способность не знать, а быть. Всякий план и расчет ограниченны и потому чреваты неудачей. Только тот, кто пред-оставляет другим свободу быть и умеет жить в со-ответственности с другими, сделает свою жизнь осмысленной и обеспечит себе безопасность и успех.

Школы жизненной мудрости на Востоке могут служить хорошей иллюстрацией этих положений. В них не принято обсуждать учителей, их канонические тексты сводятся к скупым конспектам устных наставлений, исторические предания крайне смутны или даже вовсе отсутствуют. Идентичность воспитывается непосредственно практикой, лишь обозначенной откровенно иносказательными или чисто техническими формулами, и она дана в рассеивании образов, в саморазличии и последовательном саморазличении. Большую роль играет, правда, фигура легендарного основоположника, который регулярно является адептам школы и часто даже имеет свой портрет, но это образ по своим истокам фантомный и служащий образцом для «внутренней работы» каждого отдельного ученика. Японцы в присущей им манере утрировали эти черты восточной корпорации-школы, что и было отмечено Р. Бартом, указывшим на внеобразную, пустую событийность как сущность японской общественности. Речь, конечно, все о том же «живом настоящем», которое, подобно вспышке молнии или «полету птицы», не имеет признаков и не оставляет следов. В таком случае корпорация стоит как раз на том, чего нет, не имеет своего самообраза и может казаться аморфной «кучей песка» (так китайцы отзывается о себе как народе).

Чтобы оценить подобную корпоративность, нужно помнить одну простую истину: мы живем по пределу опыта и едины с другими в вещем неведении актуального переживания. Мы достигаем просветленного ведения, когда отказываемся от желания знать и открываем сердце миру. И именно это доверие к жизни позволяет нам безошибочно оценивать происходящее вокруг согласно изречению Конфуция: «Благородный муж верит всем, но первым распознает обман». Люди не знают, за что любят друг друга и даже держатся вместе благодаря своему незнанию. Но это означает только, что корпоративность оправдывается непрозрачной для субъективного сознания глубиной жизненного опыта, где скрывается телесная сознательность. Истина жизни на Востоке предназначена для телесного усвоения. Оттого же восточные люди почти не восприимчивы к соблазнам западного нарциссизма.

Изложенное в предыдущем разделе позволяет наметить основные черты подлинной и жизнеспособной корпоративности, т.е. такой, которая совмещает сверхличный тип с внутренней уверенностью в подлинности своего существования. Эта корпоративность выстраивается по подобию «соматического поля», где безупречное соответствие и в конечном счете со-ответственность отдельных жизненных воль являются условиями их полной самобытности, ибо выделка типов относится здесь к типизации самого типа, т.е. последовательному само-различению и, следовательно, самоограничению вплоть до самоустранения. Разнообразие же членов корпорации удостоверяет сокровенную преемственность типизации в ее высшей фазе, когда самоограничение типа утверждает бесконечность конечного. Корпоративное пространство, формируемое актом «взаимо-оставления», нисколько не подавляет и не ущемляет индивидуальности, напротив – высвобождает их творческий потенциал. В этом отношении корпорация выступает также школой, и стоит напомнить, что именно в школе первого учителя Китая Конфуция впервые в китайской истории был осознан феномен творческой индивидуальности: Конфуций прославился тем, что в каждом ученике умел раскрыть его индивидуальные задатки и вырастить из него самобытную личность.

Это обстоятельство указывает на одну важную особенность живой и творческой корпорации: наличие в ней духовной иерархии. Живая корпорация формируется своего рода духовным и нравственным полем того, кто открыл в себе силу телесной сознательности. Чтобы человек состоялся, кто-то должен дать ему пространство духовного роста. Отсюда исключительная роль, отводимая в Китае учителю, причем далеко не только в делах обучения и воспитания. «Учитель на день – отец на всю жизнь», – гласит старинная китайская поговорка. Учитель считался в Китае «небом» ученика. Он и представлял собой образ того «Другого», который разбивает скорлупу субъективистского эго и открывает сознание его непрозрачным глубинам. Он по определению лишен эгоистических наклонностей. Оттого же он обладает привилегией определять самобытное лицо школы и длить свою жизнь, как бы прорастать в мир чередой поколений ее учеников, что, помимо прочего, засвидетельствовано в распространенном правиле даосских школ: «говорить об основателе школы, но не говорить о своем учителе».

Иерархия корпорации-школы не может привести к сословному делению общества и вообще не имеет формальных критериев. Лао-цзы называл «главной утонченной истиной» тот факт, что при всей неизбежности разделения общества на «добрых» (умных) и «недобрых» (неумных) людей нет необходимости почитать первых и презирать вторых (См. «Дао-Дэ цзин», гл.27). Те и другие нуждаются друг в друге подобно тому, как просветленность сознания заявляет о себе в самом факте наличия внешних образов. Последние именно высвечиваются в зеркале просветленного духа подобно тому, как таланты учеников проявляются в поле духовного ведения учителя. Таков, надо полагать, смысл загадочного наставления Лао-цзы «смягчать свой свет, уподобляться своему праху».
Итак, нужно говорить о третьем типе корпоративности, который отличается как от модернистской мобилизационной корпорации, так и от постмодернистской корпорации рассеянного, сетевого типа. Это корпорации почти полностью неформальные: те же школы духовного совершенствования или боевых искусств, например, не имеют никаких признаков организационного единства за исключением генеалогии (в настоящее время уже отмирающей) и нерегулярных собраний, а главное, предоставляют полную свободу индивидуального толкования их духовного и даже доктринального наследия. Стиль школы целиком сводится к индивидуальной манере ее отдельных учителей и вовсе не имеет какого-либо усредненного или нормативного образа.

В то же время корпоративность третьего типа имеет свой внутренний центр, свой скрытый фокус, который как раз и позволяет придать индивидуальной манере вечносущую действенность, весомость «действия адекватного Эону». В перспективе телесной духовности действие приобретает значимость на-следования архетипическому жесту и воспроизводит себя в вечнопреемственности родового события. В этом смысле оно является актом самотипизации личностного существования и по своему социо-культурному значению представляет собой смычку индивидуального и коллективного сознания. Назначение такой корпорации – хранить традицию, т.е. воспроизводить в истории родовые формы духа, целостность одухотворенной жизни, превосходящие субъективное знание.

Преемственность по определению не может иметь субъективного содержания. Она состоит из серии – потенциально бесконечной – спонтанных. Событий. Мы имеем дело с логикой не субъекта, а действия, точнее – разновидности «умного делания». Эта логика утверждает истину Встречи и нравственно значимой соотнесенности. В традиции школ она представлена нормативными, иерархически организованными конфигурациями жизненной силы, чередой самосвидетельств духа. О чем идет речь? Ясно, что если мы стремимся воспроизвести изначальное событие как со-бытийность мира, наши действия могут только наследовать этому архетипическому свершению, быть подобными ему. Следовательно, перед нами логика не тождества и различия, а всеобщего подобия, в свете которой все вещи столь же тождественны, сколь и отличаются друг от друга. Логика действия оправдывается не формальными правилами, а глубиной собственных метаморфоз. Она устраняет субъективный фактор ради утверждения подлинности самого действия в его всеобщей конкретности. В ее свете дела делаются сами собой, подобно тому, как пребывание «в своей первозданной цельности», согласно одному из комментаторов, равнозначно спонтанному осуществлению всех видов общественной практики, когда «поля сами пашутся, ритуалы сами исполняются, государство само управляется» и т.д. Но в таком случае действие постоянно ускользает за собственные пределы, оно есть одновременно новшество и продолжение некоего вечносущего качества. Оно удостоверяется собственным отрицанием, обнаруживает в себе собственную противоположность, глубину не-действия. Уже семантически такова природа ключевых понятий духовной практики в Китае: отсутствие, пустота или оставление, ведь оставление, чтобы воистину стать собой должно быть оставлено, пустота – опустошиться и т.д.. А о приключениях такого самоотрицательного понятия можно судить хотя бы по начальному изречению «Дао-Дэ цзина»: «Путь, который можно определить как путь, не есть вечный Путь…»

Вообще говоря, подобие – универсальная ценность китайского мировоззрения. Всякое действие мыслилось китайцами как собственное подобие. Не таково ли столь любимое восточными народами церемонное, а в широком смысле – всякое символическое действие? Классический комментарий к первой фразе конфуцианского канона «Лунь юй» (сборник высказываний Конфуция и его учеников) о необходимости «ко времени претворять» то, чему смог научиться, гласит: «иди как идешь, сиди как сидишь». Эта фраза, ставшая известной на Западе в ее чань-буддийском варианте с добавлением: «будь всегда покоен», отличается замечательной двусмысленностью. Она может означать и игровую имитацию действия, и его искреннее исполнение, его отрицание и его утверждение. Между прочим, восточные языки и не знают такого разделения! В любом случае слово «как» указывает на чисто символическую, самоскрывающуюся «толщину» телесного опыта, которая присутствует и действует именно там, где ее нет. Уже древнейшие свидетельства о практике боевых искусств в Китае ставят акцент на том, что конфигурации нормативных движений одновременно видны и не видны, присутствуют там, где их вроде бы нет, а отсутствуют там, где они вроде бы есть, в них все наполненное одновременно пусто, а пустое – наполненно, так что в итоге «нет ни приемов, ни поз – все свершается в мгновение ока». Именно такова природа телесной сознательности. Сама сущность письма определялась в Китае через подобие. Согласно древнейшему сочинению о каллиграфии, приписываемому Цай Юну (2 в.), пишущий воспроизводит все девять (т.е. все возможные) конфигурации духовной силы и благодаря этому может «вступать в сердечное общение с древними мудрецами без наставлений учителя» . Это общение, как легко понять, осуществляется вне формальных признаков, но с непреложной убедительностью. Собственно, об этом опыте говорил Конфуций, когда утверждал, что его знает «только Небо».

Хорошей иллюстрацией этой темы служит популярная в современных боевиках (благо компьютерная графика теперь позволяет как бы заглянуть внутрь мгновения)) сцена, когда герой-супермен увертывается даже от летящих пуль. Кстати сказать, этой способностью по преданию обладали некоторые великие мастера боевых искусств Китая и Японии. Пуля, как известно, дура: косный, мертвый предмет В любой, даже самый короткий отрезок времени, она летит по заданной траектории. Дух же не связан условиями физического мира, и его превращения могут быть быстрее самого краткого мгновения. По существу, мы имеем дело с дифференциальным отношением двух видов длительности, двух виртуальных сил или, по-другому, соответствием физического и духовного модусов существования в рамках неопределенного целого. Нельзя даже сказать, что герой «уклоняется» от пули, которая существует еще только виртуально. Скорее, нужно говорить о встрече и даже взаимопроникновении виртуальных проекций. И здесь мы открываем подлинный смысл понятия подобия, а равным образом принцип единения жизнеспособной корпоративности.

В уподоблении себе мы открываем в себе бездну Другого, но наша жизнь приобретает характер возвращения к себе, становится вечносущей. Высшее же свершение – это реализация всеобъятной пустоты сферы, каковая есть незыблемый покой. Действие воистину действенно в своем пределе – в том пространстве превращения, где выявляется «предел видения и слуха» и даже «предел древности» (Лао-цзы) и где все внезапно переходит в свою полярную противоположность. Эта реальность не имеет внешних признаков и опознается лишь в соположенности прошлого и будущего в течении времени. Китайская традиция различает здесь «импульс» (цзи) или «семя» (цзин) события, момент наступления грядущего и «силу ситуации» (ши), которая знаменует овладение мощью «текущего момента». Самое же действие внутренней сознательности не может быть предъявлено сознанию: оно всегда или еще не пришло, или уже ушло.

Мнимость – высшая ценность в китайской эстетике, и китайское искусство в самых разных своих проявлениях наглядно свидетельствует о принципе подобия, в котором реализует себя телесная духовность. Взять хотя бы обычай украшать интерьер китайского дома шлифованными срезами мрамора, узор на которых отдаленно напоминает (все тот же принцип подобия!) пейзажи на китайских картинах. Сам по себе хаотический узор линий и пятен на мраморном срезе как бы воссоздает таинственную глубину микровпечатлений – этот исток нашего опыта. Но его созерцание, ставя границу внешнему видению, удаляет из сознания случайные образы и тем самым стимулирует узнавание «изначального сердца» – нормативной и вечносущей матрицы восприятия, отображенной в типовых формах традиционной живописи. Ощущение «чудесного соответствия» внутреннего и внешнего измерений опыта усиливается еще и оттого, что смутные дали мира открываются как раз во внутренности камня.

Так человек как бы врастает в традицию, и достигается цель его жизни в китайском понимании: «работой человека завершить работу Небес». Никакой предметной деятельности здесь как раз не предполагается. Мир нельзя и не нужно переделывать, его надо про-зреть. Нет занятия более свободного и легкого, а значит, более радостного, чем полет духа. Но в данном случае весь смысл действия состоит в том, чтобы «оставить все» и высвободить несотворенную мощь жизненных превращений. Человек «завершает работу Неба» сообразно завету Лао-цзы: он «делает неделание». Он лишь чутко следует Неизбежному – и дает быть всему, что не может не быть. Он вводит все сущее в перспективу всеединства благодаря своей «сокровенной силе» (сюань дэ) – подлинной основе жизнеспособной корпоративности – и делает это незаметно для управляемых, не возбуждая их недовольства и зависти, ведь он действует по ту сторону воспринимаемого и мыслимого, способен предвосхищать еще не проявившееся и поэтому гасит конфликты в зародыше, «развязывает все узлы до того, как они завяжутся» (Лао-цзы). Мудрый, как рассказывается в одной притче Чжуан-цзы, умеет выращивать кротких тигров, потому что всегда следует их природе в ее изначальной чистоте – «таковости существования». Тигры, добавим, могут быть только благодарны такой любовной предупредительности.

Подлинный смысл мудрого действия как «следования» состоит в том, чтобы в оставленности открыть еще большую оставленность, в покое обрести еще больший покой. Мудрый в своем безупречном следовании Изначальному умеет замереть и даже, как иногда каэжется, – умереть. Он обретает неодолимую мощь жизни, «сидя как мертвец». У Лао-цзы мудрец «живет в смерти». Эта тайная мудрость по своему универсальна. Основоположника пустынничества Антония Великого находили а его келье «лежащим как мертвый». Но и сам Христос воскрес к вечной жизни, приняв смерть и притом обещав, что тот, кто последует ему, «вовеки не увидит смерти» (Ин.8:51).

Эта поразительная мудрость традиции не могла не иметь и своего особого литературного оформления. Последнее требует метафоры как вестницы новизны в опыте, и метафорическая образность действительно присутствует в цветистых названиях нормативных конфигураций жизненной силы, где фигурируют драконы, аисты, небожители, богатыри и прочие популярные персонажи китайской мифологии. Но язык традиции, как и язык тела, имеет и метонимическую ось, ведь он указывает на сведение всего предметного к чистой конкретности и притом конкретности пустоты, промежутка между вещами. Вот характерный пример: человеческое тело в китайском языке метонимически именуется «девятью отверстиями», да и в китайской медицине тело сводится к топографии соматических «точек», представляющих собой отверстия энергетических каналов, т.е. ту же пустоту. Открытие силы одухотворенной жизни всегда возвращает к изначальному соответствию всего сущего и потому дарит покой.

Итак, метафора и метонимия – два полюса коммуникации в пространстве корпоративности. Их сопряжения и взаимные переходы делают коммуникацию подлинно творческой. Подобно тому, как власть «коренится в потустороннем» (Гегель), в исердечном общении мы не можем, говоря одно, не высказать одновременно нечто другое, противоположное. А результирующая их взаимодействия выражена, пожалуй, в особом ироническом модусе, пронизывающем все китайское искусство, не исключая его «высоких» жанров вроде иконографии, пейзажной живописи, каллиграфии. Ирония есть свидетельствование о величии в самоумалении, о присутствии бесконечной действенности в конечном действии. Бытие человека – мизерной песчинки мироздания причастной его божественному величию – сущностно иронично. В китайском искусстве ироническое начало проявляется в странном совмещении экспрессии и стереотипности, что придает даже каноническим образам китайских богов и мудрецов откровенно шаржевые, даже гротескные черты. Традиционная словесность Китая – это, по сути, обыденная фантастика или фантастическая обыденность, в ней неистребим некий метафизический, врожденный самому бытию комизм. Как известно, комизм и юмор – необходимое условие коммуникации и творчества. А в корпоративности китайской выделки то и другое настолько глубоко встроены в коммуникативные каналы, что не могут создавать отдельное пространство свободы от нормативных форм общения. Комизм там спрятан внутри общепринятых формул мудрости. Ситуация, пожалуй, слишком плоская и скучная для европейца, но обеспечивающая недостижимую на Западе устойчивость традиции.

В заключение этого очерка подчеркнем, что нам предъявлена корпорация, так сказать, вертикального типа, выстроенная на строгой иерархии уровней духовного совершенства и самого бытия. Ее экзистенциальный базис, основанный на вечносущих и всечеловеческих качествах опыта, тем не менее не может быть общепонятным и для всех доступным. Речь идет о закрытой и даже не имеющей формальных признаков корпорации, которая, впрочем, может сосуществовать с публичностью общества в неком подобии симбиоза – как зеркальный образ последней. Современные общества, где публичная демократия сочетается с неформальными, основанными на общности личных интересов группами и сообществами, характеризуются размежеванием этих двух важнейших принципов человеческой социальности.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *