Главная страница » Публикации » Философия versus история: война их рассудит?
|

Философия versus история: война их рассудит?

Философия versus история: война их рассудит? 

После десятилетий ожесточенной борьбы за мир война вернулась в нашу жизнь. Не имеющая теперь доступа на поля сражений, она идет в головах публицистов и политиков, перетекла, так сказать, в виртуальное измерение, скрывается за вывесками «противодействия терроризму», «пресечения геноцида», «принуждения к миру» и т.п.. Война стала невидимой и в этом качестве, как ни странно, пугающе реальной. Сегодня воюют за право распоряжаться войной, говорить от ее имени. Стало быть, война или, точнее, ее мысленные образы представляют в современном мире какой-то могучий, еще неразгаданный политический ресурс.
Война как философская и культурологическая проблема – тема второго  номера нового философского журнала «Сократ», выходящего под редакцией Алексея Козырева. Содержание и стилистика этого со вкусом оформленного, насыщенного оригинальными иллюстрациями журнала  удачно сочетают серьезность тона и доступность широкому кругу читателей. Уже в редакционной статье вводится тема священства войны: война, пишет А. Козырев, «формирует стержень исторической памяти» народа; она «наносит народному телу наибольшие раны, но она же дает суровую проверку народному духу».  Эта установка на исследование именно «памяти войны» (впрочем, не во всех материалах выдерживаемая) кажется мне единственно плодотворной там, где речь заходит о философском осмыслении истории. Философия может договориться с историографией только в том случае, если память войны не смешивают с военной историей. Между тем политики и идеологи как раз это и делают и в результате превращают память войны в войны памяти, бессмысленные и беспощадные. Но у войны своя правда. Древние не зря называли ее ultima ratio – последним доводом, но и, если угодно, высшей разумностью, Это справедливо уже исторически: границы государств в той же Европе – результат прошлых войн. Но это справедливо также для духовного опыта человечества: война играет огромную, даже первостепенную роль в формировании и личного, и общественного сознания.
Итак, первое условие философского взгляда на войну: разделять «память войны» и «войны памяти». Даже если завтра станут доступны решительно все имеющиеся сведения, например, о Великой Отечественной войне, и авторитетная комиссия историков напишет ее максимально полную историю, это достижение исторической науки ничего не изменит в народной памяти о войне и не прекратит политизированных дискуссий вокруг нее. Более того, как хорошо показано в целом ряде статей журнала, культ памяти и политическая пропаганда не только друг друга обуславливают (второе пользуется ресурсами первого), но и друг другу противостоят: чем сильнее желание помнить войну, тем больше о войне врут. Почему? Да хотя бы потому, что в острой физической или душевной боли субъект исчезает и восприятию доступны только материальные обстоятельства пережитого ужаса. Нестерпимую муку вспоминать некому и, более того, в ней нечего вспоминать. О ней удобнее забыть. Война понятна только сумасшедшему или мертвецу, заметил фронтовик первой мировой Ф. Степун. Хорошо помню, что в моем детстве, в 50-х годах прошлого века, взрослые не любили войну вспоминать, да и публичных празднований победы за исключением салютов – самого достоверного образа иллюзии, кстати – не было. Однажды я очень удивился, прочитав в книжке, приложенной к боевой медали отца, что ее обладатели «пользуются правом бесплатного проезда в трамваях». О таком праве никто вокруг даже не заикался. Конечно, у власти были причины вытравить память о реальной войне: слишком много было провалов и бессмысленных жертв, слишком независимой для сталинского режима была фигура победителя в великой войне. Но были, думаю, и причины стихийно-психологические. Просто еще были слишком свежи и болезненны душевные раны, нанесенные войной. А в появившемся позднее культе памяти войны тоже все было не так просто. Как показывает психолог И. Янков в статье, посвященной «ритуальности травматического опыта»,  память войны способна порождать лишь «фетишистские нарративы», в которых неотрефлектированный опыт замещается набором речевых штампов, фиксирующих зависимость личности от этой невыразимой истины. Фрейд, кстати сказать, называл это «неврозом войны». Однако тот же опыт утраты, замечает И. Янков, служит могучей силой сплочения общества, а в случае с послевоенной Россией, практически лишенной гражданских институтов, пожалуй, едва ли не единственной. Не случайно поэтому антирусская риторика националистических движений в странах бывшего советского блока направлена своим острием именно против русской «памяти войны», сознательно или бессознательно низводя ее на уровень отдельных фактов, дезавуируя ее.
Европа отказалась от ритуалов травматического опыта войны, поскольку они мешали европейской интеграции. Необходимое, но продуктивное в моральном плане решение, ведь оно предполагает прощение виновников бойни и раскаяние последних. России интеграция в Европу не грозит, и она ревнует о своих войнах, руководствуясь на самом деле инстинктом национального выживания. В этой позиции нет ни грана агрессивности: в последней мировой войне Россия принесла столько жертв, что память о ней учит не столько гордости, сколько смирению. Последняя война стала внутренней травмой народного сознания в России. День победы в нашей стране – «праздник со слезами на глазах».  Нельзя забывать, что поражение в войне и даже, может быть, именно оно в первую очередь способствует возрождению нравственного чувства в народе, и по справедливости должно быть названо национальным достоянием (урок, который усвоили немцы, а теперь во второй раз в их истории предстоит усвоить сербам). Как ни трудно нести память войны, это нужно делать и притом именно «ради жизни на земле», ради собственного будущего. «Безумная разумность» войны неожиданно пробуждает в человеке этическое отношение к миру: приятие безмерности нравственного долга.
В свете хорошо известных исторических уроков военных побед и поражений (дополняемых фольклорной мудростью, учащей, что неудача – мать успеха) взгляд на войну в свете «ритуалов травмы» кажется слишком узким и односторонним. Память войны может относиться и к будущему – достаточно вспомнить литературные и кинематографические фантазии на тему будущего ядерного конфликта, несущие, конечно, большой нравственный заряд. Но в широком смысле ultima ratio войны – это чистое, абсолютное Событие, царство свободной игры случая, неотвратимость неисповедимого грядущего, которые принадлежат виртуальной глубине опыта, его первичному фантазму, где история стукается о свое природное дно, мир вещей возвращается к его исходной заданности и человеческое лицо Земли, украшенное ценностями и идеалами, превращается, как сказал бы В. Беньямин, в «окаменевший доисторический ландшафт». Война прочерчивает траекторию «натуристории» человечества, которая есть альфа и омега, условие и предел истории мыслимой, гуманитарной. И вот важный урок этого «исторического откровения» войны: если идеология стирает разрыв между событием и его образом, смыслом и значением, то память первичного фантазма устанавливает критическую дистанцию мысли,  позволяющую отделить идеологическую интерпретацию мира от его бытийной (за)данности. Будем помнить, что «натуристория» духа имеет фантомную природу и ее застывший пейзаж – только маска. Всевременность фантазма хранит в себе реальное время, бесконечно саморазличающееся мгновение. Пребывающий в нем всегда как бы медлит, все время еще «временит». Сознание, а за ним историческая память фиксируют лишь это промедление, но не успевают за реальным динамизмом  жизни и потому являют собой при всем их активизме промах, неудачу, несовершенство.Что же в итоге?  В известном смысле война никогда не кончается. Она и есть тот высший «суд истории», который в действительности являет собой суд «натуристории духа» над подвластной сознанию историей «слишком человеческого».  Вот так хитрость истории побеждает хитрость разума.
Понятно, почему память войны, т.е. война, воспринятая как «невозможная неизбежность» фантазма, выходит  на передний план в так называемой информационной цивилизации; почему война предстает в современной жизни больше в виртуальном образе, балансирующем на грани видимого и невидимого миров, а военные действия, словно по воле скрытого манипулятора, внезапно попадают в поле зрения публики и так же внезапно исчезают из виду – нечто совершенно новое для европейской мысли, но хорошо известное китайской военной теории, которая вся выстроена на понятиях необъективируемой «силы обстоятельств», неуловимого «импульса ситуации» и т.п. Понятно также обостренное внимание нынешней власти к фантомной памяти войны, ибо речь идет о реальности, которая длится в истории и дает ключ к управлению медиасредой, заменившей сегодня публичность и политику. Медиа, в полном соответствии со значением этого слова, все опосредует, устраняет всякую непосредственность и представляет власть как образ рассеяния силы. Но это означает также, что среди всеобщей демобилизованности постполитической эпохи есть подполье, фантомный мир войны как «натуристория» духа, где граждан зовут к оружию.  Оружию критики.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *