Филология и философия в Китае
Проект Владимира Малявиня в ВШЭ
Филология и философия: две сестринские науки, вечно идущие вместе и друг с другом спорящие. Изучать их отношения – все равно что глядеть в замочную скважину семейной спальни: может, кому-то интересно, но мы обречены узнавать только о вещах тривиальных и незначительных. Впрочем, сестры могут срастись до состояния сиамских близнецов, и тогда они будут представлять куда больший антропологический интерес. Философия и филология способны подменять друг друга, мыслить можно словами, литературным стилем и тем более чувством. В Китае подобное мышление было скорее нормой. Умеем ли мы видеть его последствия для культуры, менталитета, поведения целого народа? Боюсь, что еще нет. Но одно из немногих убеждений, вызревших во мне за полстолетия синологических штудий, заключается в том, что серьезные открытия в этой области можно сделать, только открыв что-то новое в китайском тексте. Мы подходим к китайским смыслам с привычными понятиями, вольно и невольно ищем в них что-то знакомое и… проходим мимо чего-то самого главного в них. Дело в том, что плоды китайского литературного творчества рождены медитативным состоянием ума и понимание их требует такого же медитативного, металогического мышления, которое не собирает смысловые конструкции, а оставляет все вещи и так освобождает их, одновременно одаривая мастера оставления высшей полнотой и цельностью опыта.
Вместе с немногочисленными соучастниками этого проекта (его псевдоакадемическое название, наверное, многих отпугнуло) я полгода продумывал непривычные, порой фантастические следствия указанного подхода к смыслам культуры. Ибо речь идет о смысле бытия и бытии смысла как магическом кристалле мира, в каждой грани которого просвечивают все прочие, каждое слово вмещает в себя все слова, так что каждое слово оказывается лишним, все сказывается еще до того, как начинает звучать речь, а потому все сказанное возвращает нас к вечносущему Началу всего сущего. Вот почему литература в Китае есть аналог медитации, врата в жизнь вечную, способ бытования школы нравственного и духовного совершенствования, говорящей на идиолекте («идиотическом», непонятном для непосвященных языке), предлагающей свои прихотливые вариации общих тем подобные диакритическим знакам на букве. Призвание человека в такой словесности – быть хранителем «иного», «небесного» смысла вещей и путником на Великом Пути бытия, у которого есть начало (точнее, всегда другое начало), но нет конца.
Вот где таится разгадка великой жизненности китайской цивилизации. Нам придется ее принять, если мы хотим понять Китай. В России есть великие традиции перевода древнекитайской словесности. Многому могут научить переводы В.М. Алексеева, который разлагал смысл китайского оригинала на базовые элементы, а потом воссоздавал эту смысловую палитру средствами русского языка. Результатом был идиосинкратический (параллель китайскому идиолекту), но чарующий своей загадочностью язык. Однако переводчик, утверждал В. Беньямин, и не должен искать понимания читателя. Его задача – выявление «чистого», а по сути, вселовеческого языка. Вот великое гуманистическое предназначение перевода.
