Главная страница » Публикации » Labor improbus (мера человеческого).
| | |

Labor improbus (мера человеческого).

Человек станет человечным,
когда свершит самое трудное в своей жизни.

Конфуций

Маленьким мальчиком, проделав монетой дырочку в наросшем на оконном стекле льду (зимы тогда были суровые, не чета нынешним), я подолгу всматривался в одно и то же ничем не примечательное место на другом берегу спящей Яузы, где раскачивавшийся в снежном вихре фонарь бросал тусклый свет на безлюдную мостовую и глухой забор неведомого учреждения. Очень манил меня этот такой далекий, пустынный, таинственный в своей бессмысленности пейзаж. Мне нравилось воображать его родным, потаенно «своим».

И позже, повзрослев, всякий раз, когда во мне возникало желание отыскать образ человеческого присутствия в мире, я невольно отводил взгляд в сторону и вниз, вниз и в сторону, где под таким же тускло-желтым светом уличного фонаря в пустынном переулке кружились и падали на землю пожухлые листья.

Не покидает меня ощущение, что в этом – весь человек: всегда где-то сбоку, неприметный, в зябкой дали, мелькнувший в мире, как «демон глухонемой» и «в ночи летящий метеор», живущий обетованием чего-то нового и небывалого в себе. Ощущение как откровение, данное нам прежде доктрин. И так – во всех человеческих свойствах и делах. Не упертый в одну точку, сфокусированный взгляд, а боковое, рассеянное зрение позволяет нам ориентироваться и в конечном счете выживать в мире. Во всяком явлении интересны и значительны как раз нюансы. Жизнь вообще устроена так, что мелочи в ней важнее или, во всяком случае, действеннее общих мест и понятий. С годами начинаешь понимать, что мельком увиденные люди могут быть для тебя самыми большими учителями и что в мимолетных встречах сквозит какая-то другая, непостижимая, но безусловная, как сама судьба, жизнь – несравненно более настоящая, чем сознательно прочерченная траектория нашего существования.

Человека нельзя придумать. Его можно только открыть и… подсмотреть. Вот о таком взгляде на человека при свете, я бы сказал, неисповедимо-небесной истины его бытия говорится в книге древнего даоса Чжуан-цзы, где есть рассказ о неведомом племени «настоящих людей древности»,  нечеловечески великих, бесконечно загадочных в своей ненарочитой простоте:

       Настоящие люди древности не торопились жить и не противились смерти. Безмятежно приходили они в мир, безмятежно уходили, не забывая о начале и не загадывая о конце.
   Вроде бы ничего они не имели, а ничего себе не желали.
Покойные, уверенные в себе они были, а собой не гордились.
Со всеми радушные, а красоваться не любили.
Довольные! Все было им в радость.
Умелые! А делали только то, чего нельзя было не делать.
   Строгие! А источали доброту…

Учитель потому и учитель, что он – необыкновенный, ни на кого не похожий. Мистики говорят, что человек призван быть не обладателем, а хранителем тайны мироздания. Я это понимаю просто: человек и есть сам себе тайна. Хотя бы потому, что, если тайна не в нем самом, то ее можно познать.
Таков человек: эфемерный, хрупкий «мыслящий тростник», а все же – чело века, отмеченное великой тайной мироздания. И жизнь ему дана не просто чтобы мелькнуть и исчезнуть, а как такое же великое испытание, где странным образом, как в приведенном выше даосском стихе, все дается по своему отсутствию: сокрытость Бога требует сверхчеловеческого усилия веры, любовь удостоверяется предательством, отречение одаривает богатством.

Если попытаться охватить взором историю человечества в ее духовном смысле человеческого самопознания, мы увидим в ней долгий путь возвращения человека к себе, к своей насущнейшей актуальности через опыт трансцендентных, вне-мирных состояний. Нам откроется как бы движение по  кругу, но с максимально, запредельно широким охватом. Что, кстати сказать, соответствует, по Бергсону, природе сновидения. И верно: наша жизнь кажется нам сном не в отдельных эпизодах, но именно взятая как целое. Теперь внеисторическое вошло в историю, и современный, пресыщенный знанием человек хочет быть хранителем собственной тайны.

Парижский православный богослов Павел Евдокимов в  своей книге «Этапы духовной жизни» хорошо показывает, что и в истории духовная эволюция человечества с удивительной точностью воспроизводит библейский круг человеческой судьбы: райское блаженство – грехопадение – искупление и апокастазис, восстановление первозданной полноты бытия, но уже в сознании, пробудившемся к истине. Смешение святости и общественности в первобытных религиях с приходом христианства сменяется противостоянием духовного и мирского, так ярко проявившемся в наследии отцов-пустынников. Это противостояние постепенно смягчается в позднейшей эволюции монашества и в конце концов должно сойти на нет: «Аскеза приуготовила возвращение нового человека в историю… На смену катарсису пустыни пришло учение святых о новой и окончательной самоуглубленности»1. Венец христианской истории – всеобщая святость мирян. Да и как может быть иначе, если нам заповедано, что царствие божие – внутри нас?

Похожую спираль развития – мир – исход из мира – возвращение в мир –  можно наблюдать как в учениях о личном совершенствовании в отдельных восточных религиях, так и в исторической судьбе целых цивилизаций Востока. Мой учитель Тайцзицюань часто поминает китайскую поговорку: «Боги – в трех вершках от головы человека», т.е. совсем рядом – рукой подать. Вот что такое тайна человека.
Нигилизм технического «присвоения» мира раздробил материю до элементарных частиц и силой освобожденной энергии воссоздал из нее фантомный мир электронной коммуникации. Пустыня никуда не ушла от человека. Напротив, она вошла в него. И недаром в современной литературе реальность человеческого бытия все настойчивее уподобляется пустыне, а жизнь в обществе все чаще напоминает современникам пустынножительство, где человечество обречено «ускоряться в пустоте» (Бодрийяр). В пустыне нет ни жилищ, ни памятников, ни ориентиров. По ней скитаются, оставляя разве что собственные и притом эфемерные, стремительно стирающиеся следы. Оттого же пустыня пуста только в реальности. Еще Ориген знал, что пустыня – театр теней, где человеку представлены проекции его душевного мира. Пустыня заполнена устрашающими призраками и миражами – образами людских страхов и вожделений. С беспримерной резкостью пустыня сталкивает человека с самим собой, с невыносимой пустотой в глубине своего сердца. Снова, как во времена Моисея или отцов-пустынников, пустыня становится испытанием человеческого духа. Только современная пустыня неизмеримо страшнее и правдивее прежней, физической пустыни, ибо она принадлежит человеческому бытию, самим же человеком приуготовлена и выпестована.

Радикальная самоотчужденность человеческого – вот формула нынешнего «оцифрованного» мира, который, как вселенский Мальштрем, втягивает в свой водоворот все подряд, не давая никаких успокоительных синтезов, все смешивая: вещи и знаки, человеческое и машинное, фантазию и действительность, живое и мертвое. Необозримая сфера мирового сна – подлинный горизонт истории – сжимается в нем до микроскопического кристаллика бытия наподобие «жидких кристаллов» компьютерных дисплеев, исторгающих из хаотических протуберанцев первоматерии тьмы электронных призраков. Как в мировом сне истории, электроника предъявляет нам сами семена вещей, тайну рождения фантомов человеческой пустыни.

Такого исхода не ждали. В информационных технологиях долго видели только средство усовершенствования коммуникации в рамках классического субъектно-объектного разделения мира. Мне это напоминает картинки самолетов со спальными, как в купе поезда, местами из книжки моего детства, изданной еще в 30-х годах. Почему-то тогда не могли представить, что самолеты будут летать так быстро, что спальные места не понадобятся.  Будущее виделось лишь как расширение наличных возможностей.

Но вот мы окружены компьютерами, и оказалось, что они принесли новое миропонимание и даже новое качество жизни. Интеллектуалистская метафизика повисла в воздухе. Теперь задача человеческого познания состоит не в рассмотрении предметов, а в узрении неизмеримо тонкой «трещины» бытия, образуемой со-бытийственностью, со-отнесенностью несопоставимых сил. Здесь вещи обосновываются чистым различием, рассекающим их, а жизнь предстает бесконечно сложной иерархией состояний. В этом бытийственном зиянии соприсутствуют и переходят друг в друга актуальные и виртуальные качества существования. В нем кроется неисчерпаемый «склад мироздания», бездна  нереализованных возможностей, незыблемо-покойное средоточие как всеобъятная среда, в которой есть только интенции, побуждения к бытию и, следовательно, ничего не проходит. Мир стал ирреален, но он несет в себе абсолютную «пустыню реальности».

Мы пережили эпоху Просвещения с ее трансцендентально-гуманитарной оснасткой знания, нормативной этикой, утилитарным расчетом, здравомыслием консенсуса. Мы знаем, что благими желаниями просвещенчества вымощена дорога в ад тоталитарности и террора. Чтобы не расчеловечиться окончательно, мы сами должны очеловечить вновь открытые иноформационные технологии. Мы сегодня  как никогда нуждаемся в эвдемонии, идеале благой жизни именно потому, что техника вручила нам – или присвоила себе? – небывалую власть над жизнью. Вот где понадобится завет древних о внутреннем «просветителе» – пути духовного просветления. Мерилом «текущего момента» должно стать отдаленнейшее. Человек стоит перед вызовом, говоря словами Делеза, «действия адекватного вечности», которое одно может считаться мерой человеческого совершенства.  Это мера есть, в сущности, смирение:  способность быть-в-отсутствии, которая одна  открывает мир безграничных возможностей, делает возможным даже невозможное.

Единственный, и неотразимо действенный способ противостояния злу, заметил В.Н. Ильин, есть «жертвенная любовь и жертвенная красота с их кенотическим самоупразднением». Само-оставленность, открытость миру, встреча несоизмеримого – вот условие обретения  человеком его человечности.  В таком случае зло следовало бы определить как стремление зафиксировать отношения тождества, определить цельность блага, чтобы затем манипулировать именами и установленными связями.

Мы должны заново ответить на великий вопрос Гельдерлина: «Есть ли мера на этой земле?» По Гельдерлину, этой меры нет, потому что боги покинули мир. В неумеренности безбожия человек слепнет, раздваивается на супермена и недочеловека, ведущего животное существование. Вот итог «вызова Запада», сознательно или несознательно пытавшегося мерить божественное с кочки человеческого, выработавшего четкость форм при забвении целого. Правда, меру человеческого нередко видят в способности человека к со-чувствию, состраданию, но при этом упускают из виду, что сочувствие «дается, как благодать», что оно внезапно открывается нам на фоне переживания уникальности, радикального одиночества человеческого существования. В практическом же плане посылка о равенстве людей на основе трансцендентного принципа неизбежно завершится тем же безразличием и равнодушием к конкретной личности. На самом деле человек меряется любовью Бога и должен ответить на этот невозможный вызов. Его призвание – labor improbus, невозможный труд.

Юрген Хабермас и его сторонники пытаются удержать на плаву старомодную нормативную этику, придав ей вид этики «коммуникативной» или «дискурсивной». Попытка более чем сомнительная уже потому, что она плохо согласуется с характером современной «информационной» революции, выдвигающей на первый план метакоммуникационную реальность непосредственного контакта с миром, встречи несоизмеримого. Какая же этика должна придти на смену этическому формализму и здравомыслию Просвещения? Говоря коротко – этика ответственности; ответственности как со-ответствия миру, сердечного общения как чистой со-общительности. Метанойя, уготовленная классическому субъекту, означает его преображение в анонимное, и все же интимное, поле человеческого (со)присутствия, где будет преодолен столь болезненный для просвещенческой мысли разрыв между действием и восприятием, бытием и образом. Действие приобретет характер на-следования первозданному «побуждению» жизни, бытие и образ сойдутся в «семенах вещей», одновременно сущих и несущих в виртуальном круговороте жизни. Воля вернется к спонтанности жизнетворчества, и тем будет оправдана.

Этика со-ответственности обращена к опыту «протекающей вечности» и его божественной глубине свершения. Она чужда всему  (всегда тенденциозно) «объективному» и постулированному. Смирение делает человека как раз неравным себе и ставит в центр человеческого бытия неповторимое, утверждает возвышенные качества человеческой жизни. В приведенных выше чертах «настоящих людей древности» у Чжуан-цзы склонности к конформизму и консенсусу как раз меньше всего.  Но эти фантастические люди оказываются, как ни странно, фокусом общественной жизни, обладают неоспоримой властью, ни в малейшей степени не прибегая к принуждению. Почему? Потому что они
со-общительны с «небесными», символическими «семенами» всех вещей, первичной явленностью всего явлений.

Событие всегда уникально. Им нельзя обладать. В нем можно только пребывать, открываясь неисповедимой глубине не-возвращения сущего. Истинное событие и есть свершение времен, «второе пришествие», парусия. Событие требует «все оставить», и это есть нравственный акт par excellence, ибо только в нем всему сущему предоставляется свобода быть. Жизнь в событии не предполагает эсхатологической тревоги, – этого истока всех революций – но, напротив, дарует высший покой: покой в становлении.

«Даже если мудрый прожил в этом мире сто лет, кажется, что он не пробыл в нем и дня», – гласит китайское изречение. Смирение, жизнь с миром и в мире – невозможный труд, вмещающий в себя бесконечно долгое усилие. Нет работы более обычной и непритязательной, более тихой и неприметной. Но мы знаем, что ее не может не быть именно потому, что она не проявляется на поверхности жизни. Ее делатель, неусыпный «просветитель» – всегда рядом и даже, более того, внутри нас – в чутком покое сердца.

  1. Павел Евдокимов, Этапы духовной жизни, Москва: Свято-Филаретовская Московская Высшая Православная христианская школа, 2003, с. 112.
  2. Малявин В.В. Августа 25, 2011

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Похожие записи

0 комментариев

  1. Уважаемый Владимир Вячеславович! А статья-то выдающаяся! Симфоническая. Сколько в ней поэзии…Просто редкость, радующая душу. Такой образный строй… уххх… И совершенно ненавязчивая мудрость. Быть в отсутствии или осуществлять отсутствие — одна из тем ДДЦ. У меня есть текст на эту тему. А вот верно ли написано слово апокатастасис?

  2. Уважаемый Владимир Вячеславович! А статья-то выдающаяся! Симфоническая. Сколько в ней поэзии…Просто редкость, радующая душу. Такой образный строй… уххх… И совершенно ненавязчивая мудрость. Быть в отсутствии или осуществлять отсутствие — одна из тем ДДЦ. У меня есть текст на эту тему. А вот верно ли написано слово апокатастасис?

  3. Уважаемый Владимир Вячеславович! А статья-то выдающаяся! Симфоническая. Сколько в ней поэзии…Просто редкость, радующая душу. Такой образный строй… уххх… И совершенно ненавязчивая мудрость. Быть в отсутствии или осуществлять отсутствие — одна из тем ДДЦ. У меня есть текст на эту тему. А вот верно ли написано слово апокатастасис?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *